Синдром пьяного сердца - Анатолий Приставкин

С Лидой Медведниковой мы дружили с Братска. Она, кажется, сбежала туда от кредиторов, не закончив нашего института, и была там этаким ангарским соловьем: компании, посиделки, гитары. Работала она в геологической партии и гуляла на нашей, той самой свадьбе в «старом клубе у реки». А потом она вернулась в Москву, возобновила занятия в институте и, долгое время не имея жилья, кантовалась в Переделкине. Вышла замуж, и мы с женой Валей, в свою очередь, были приглашены к ней на свадьбу. Муж был много моложе ее, поэт Саша Тихомиров, темный, большеглазый, стройный, просто красавец, но чудаковатый, про таких говорят: не от мира сего. Об этом поговаривали за его спиной, и я не сразу понял, в чем тут дело. Просто со своим молчаливым, тихим поэтическим нравом он плохо вписывался в сегодняшний быт, и практичные родители решили женить его на женщине, которая была бы поопытней, постарше и могущей его направлять в жизни. А его не надо было направлять. Ему не надо было мешать.

В то время звучала модная песенка про Мари, которая «не может стряпать и стирать, зато Мари умеет танцевать…». Это все, конечно, про Лиду. Спеть, сыграть на гитаре, поддержать компанию – вот ее характер. И если в песне далее утверждается, что «тот, кто станет мужем ей, будет счастливей всех мужей», вряд ли это про Саню, как мы его прозывали. Жалкая попытка его родителей найти Сане жену и няньку вряд ли была удачной. Но в общем, как-то они жили. Ну а мы на той свадьбе на мотив «Мари» (конечно, это совпадение) пели бойкую песенку, в которой был зашифрован тогдашний доклад Никиты Хрущева, обещавшего нам райскую жизнь в самом ближайшем будущем. Наш ни во что не верующий народ отнесся к Никите, как и его докладу, со снисходительной улыбочкой.

Так что песня (ни в каких фольклорных сборниках ее нет) отражала всеобщее настроение.

Кукуруза – это хлеб, это мясо и паштет,

Неуклонно повышай кукурузы урожай…

Припев у песенки был такой:

Ура, ура, догоним США

По производству мяса, молока,

Ну а потом перегоним США

По потребленью вин и табака…

Там даже будущее наше рисовалось, по Хрущеву, так:

Течет молочная река, и мясные берега,

Растет потребление на душу населения…

Заканчивалась она с очень большим пафосом:

Слава колхозному труду, нам дающему еду,

В шестьдесят восьмом году

Оставим буржуев мы в заду…

Вон когда сроки для коммунизма-то установили и решение приняли. А жрать было нечего, и хлеб в магазинах пропал… И мы для нашего сына Ванюшки тот хлеб получали по талонам. А теща, увидав в телеящике вручение каких-то премий спортсменам в виде коробок, незлобно пошутила, что это им дают за хорошую прыгучесть макароны…

А Сашу приняли в Союз писателей с маленькой книжечкой стихов. Я был на той комиссии и даже прочитал стихи про то, как он играет с тещей в карты в дурака… Это рассмешило комиссию и настроило ее на добрый лад. Вскоре на двоих, с Лидой, они получили роскошную по тем временам квартиру прямо напротив американского посольства, на улице Чайковского. Было лишь одно неудобство: над их потолком, на чердаке, располагалась мощнейшая радиоаппаратура – видать, для подслушивания американцев, и, когда она включалась, напряжение в сети сильно падало и перегорали пробки.

Родился у них сын Митька, но Саня все оставался без работы и лишь по временам в издательстве «Молодая гвардия» подменял временно женщин, уходящих в декрет. И Саня уже глаз навострил и, встречая в коридорах сотрудниц, мог безошибочно определить, у кого из них он может быть в кандидатах…

Лиде в то время удалось купить машину, и она ездила, подрабатывала извозом, это, конечно, было опасно – работала она по ночам.

Ну а после моего развода с первой женой поделились и друзья: Лида осталась на той, на ее, стороне. Мы теперь подолгу не виделись, но случилось, в метро меня остановил Саня и с гордостью показал вырезку из газеты, кажется, из «Литературки»: большая подборка стихов…

Еще мне рассказали, что однажды ночью его забрала милиция, кажется он возвращался из гостей, и на всякие там вопросы-допросы стал им читать стихи… Ну а они ему за это пересчитали ребра… Отлеживался в больнице. Это был гонорар.

А вскоре узнал: погиб Саня странным образом. Шел на рассвете из Переделкина по рельсам в направлении Москвы и был сбит электричкой.

Почему на рассвете? Почему пешком?

Поругался ли в очередной раз или так, ударило в голову?

Или для того и шел по рельсам, чтобы сбило? Никто уже на эти вопросы не ответит.

На похоронах была моя бывшая жена, она рассказала, что отпевали его в переделкинской церкви, и в какой-то момент, за час до отпевания, вдруг выяснилось, что у него босые ноги… Лида, конечно, была не в себе, и бывшей моей жене срочно пришлось ехать в Москву за ботинками…

Похоронили Саню тут же в Переделкине.

Лида потом мне показала его могилку. «Все как у него написано», – сказала.

А я подумал: не впервые, что поэт, если он истинный поэт, угадывает о своем будущем.

Вот и Саня написал:

Ах ты, милочка моя,

Не печалься, Лидка,

Вот могилочка моя,

Синяя калитка.

На погосте темный крест,

Лавочка отволгла,

Пусть я здесь, один, окрест,

Буду долго, долго…

Я тоже хочу быть здесь долго.

«Господи, – подумалось, и подступила привычная вдруг тоска, – а стоит ли возвращаться, если там (там – это наверху, то есть в мире) ничем не лучше, чем здесь?»

Оставаться бы тут, в лифте, в тихом подвале, навечно, и не жарко, и вообще… Я и привык уже. Но не как в Мавзолее – сухофруктом, а жить, погружаясь непрерывно в себя и питая душу памятью лиц, которых я любил.

И пусть бы дом шумел своими детишками, своими сумасшедшими и извращенцами… Кошками и мышами… И чертями, если им уж так нужно подглядывать… Там у нас наверху этой нечисти куда больше…

Да она и пострашнее.

А я бы тихохонько, скукожившись листиком, в уголочке и прожил бы, счастливый, что нет этой самой накипи и пены…