Биоген - Давид Ланди

Но воспитательница категорически отказалась выполнять ультиматум драчуна, по-видимому, наслаждаясь его агонией в недрах своего сердца (или что там у нее было). Минуты, как и положено в таких ситуациях, потекли очень медленно… Ну ооочень медленно… Они даже не текли, они делали вид, что собираются течь, но только после того, как растает лед закипающего терпения и глазунья взбунтовавшихся внутренностей зашипит на бетонной сковороде площадки.

Меня бросало то в жар, то в холод:

Тук-тук-тук – отбивали чечетку зубы.

Пук-пук-пук – разлетался гром в разные стороны, предвещая бурю.

Наконец прогулка закончилась, и дети стали собираться в группы. Первыми по правилам садика в помещение возвращались младшие. Все, как и положено, шли парами. За ними двигалась средняя группа, в которой завидным сложением выделялся Васька. Он с ухмылкой глянул в мою сторону и проследовал мимо, держа за руку Машу-стуканяшу. После них шагала наша команда. И в то самое мгновение, когда я уже был готов присоединиться к остальным, тот, кто столько времени рвался наружу, преодолел физические барьеры юного тела и нашел выход, «прорубив окно в Европу» в самом неподходящем месте[50]!

Группа двинулась к калитке, и воспитательница махнула мне рукой, предлагая влиться в коллектив. Но я отрицательно покачал головой, категорически отказываясь это делать. Она увидела на моих щеках слезы и обо всем догадалась. Вскоре пришла нянечка и отвела Давыда в ванную. В ванной я был раздет догола и вымыт дочиста, после чего наступило время сказок.

Сказками в нашей группе заведовал пухлый, розовощекий, с вечно задумчивым выражением лица и медлительными движениями тела мальчик. Звали его Виталик. Виталик сочинял сказки сам и делал это с такой легкостью, как будто это сказки сочиняли его. Мы так любили слушать фантазии маленького выдумщика, что воспитательница часто сажала чародея в свое кресло и уходила по неведомым женским делам, а он лопотал нам что-то невероятно-увлекательное, заваливая малышей детскими небылицами и миниатюрами из жизни собственных грез: «Это – область чьей-то грезы, это – призраки и сны, все предметы старой прозы волшебством озарены»[51].

Среди талантливых малышей детского садика я также не могу не отметить еще одного удивительного ребенка – Олега. Олег был главным фокусником в группе. Не тем фокусником, что фокусирует оптическую линзу фотоаппарата на объекте, попавшем в фокус его внимания, а тем, что расфокусирует не только мнимое изображение окружающих, но и предметы, находящиеся в их руках.

Олег прятал предметы так быстро и молниеносно, что незабвенная (для меня) гидра Васильевна часто терялась от неожиданного форсажа событий, творящихся вокруг нее и нас тоже, когда Олежка начинал действовать и начинали исчезать разные по назначению, цвету и объему детали окружающего интерьера. А исчезали они у него во рту – для того, чтобы появиться потом сами знаете откуда.

Делал Олежка это так: если перед едой нас отправляли мыть руки, он демонстративно брал в руки мыло, поворачивал голову вправо, потом влево и, убедившись, что паства с восторгом ждет чуда, откусывал антибактериальное косметическое средство маленькими молочным зубками и глотал его болюс[52]не жуя. Это действие повторялось до тех пор, пока кусок не оказывался в животе ловкача целиком.

Точно так же он поступал с предметами для рисования. Олежка вынимал цветной квадратик сухой концентрированной краски из коробочки для юных дарований (куда следовало макать кисточкой, пальцем или носом) и отправлял его в рот. Отправлял так же естественно, как отправляют дети в рот леденцы, ириски, маковки, карамельки, трюфели, драже, помадки, козюли-липучки, козюли в шоколаде, в собственном соку, с начинкой и без; с орехами, большие; с прорехами, маленькие; мармеладки, долгоиграющие; пастилки с кислинкой; зефиринки воздушные, безешки послушные и прочие лакомства кондитерского мира.

Когда однажды ему дали двадцать копеек, Олег принял в руки стакан, налил в него воды, опустил монету в рот и проглотил, не моргнув глазом. После этого он открыл рот, моргнул глазом, выпустил газы и позволил всем желающим заглянуть внутрь. Мы растянули его пухлые щеки в разные стороны и, просунув головы, осмотрелись: было отмечено появление седьмого и восьмого моляра[53], но двадцать копеек испарились бесследно. То есть без следа. То есть так, что, если бы они и были на самом деле, доказать их существование в тот момент не имелось никакой возможности… хотя на кухне… в шкафчике… (я помню это точно) хранилось несколько остро заточенных ножей…

Вся эта история вылезла наружу, когда Олег забрал у Машеньки пять копеек, полученных ею от бабушки на рогалик, имитирующий банан, и пошел за водой. Во время его отсутствия нервы у Машеньки не выдержали, и, разрыдавшись, она бросилась к воспитательнице жаловаться на детсадовского иллюзиониста, чем, собственно, и растоптала его будущую карьеру в пух и прах. Пух сложили в подушки, прах в гробы, – непременно пошутил бы автор, если бы книга была для взрослых.

Пока воспитательница разобралась, что произошло и кого нужно искать. Пока нашли того, кого искали… Пока искомый согласился дать признательные показания, пять копеек (как сквозь землю) провалились к нему в живот, что из-за размера пятака казалось маловероятным, хотя диаметр горла Олежки штангенциркулем никто не измерял. Перепуганная воспитательница поспешила сигнализировать Олежкиной маме о случившейся трагедии и приготовилась вызывать «скорую». Но когда она (сломав ноготь о телефонный диск) дозвонилась родительнице, мама фокусника успокоила ее заявлением, что сын и раньше поглощал монеты разного достоинства. В связи с чем на семейном совете было принято решение выкинуть старую копилку в мусорный бак, дабы не тратить на ее содержание образующихся накоплений, а все высвободившиеся средства спустить на подрастающее поколение развивающегося социализма.

3

Каждый год десятки миллионов людей торжественными утренниками, бесплатным трудом и вечерними попойками отмечали в СССР наступление рождества. Праздновали его двадцать второго апреля, в день рождения Ленина: бога-человека, бога-вождя, бога-защитника, бога-революционера, бога-мумии и бога-гения, оставившего после себя (в отличие от скромного Иисуса Христа) пятьдесят пять томов заповеди, которые никто никогда не читал (чтобы не сойти с ума), но многие хранили в маленьких комнатушках больших коммуналок так бережно, что сочинения дотянули до безалкогольной перестройки почти без потерь.