Фаворит. Американская легенда - Лора Хилленбранд

Том Смит (AP / Wide World Photos)

В том же 1935 году в нескольких сотнях километров к югу от поместья Чарльза Ховарда жил старый наездник Том Смит. Он почти не выходил за пределы мексиканского ипподрома, спал на койке в конюшне. Этот сильный, коренастый немолодой человек отличался крайней молчаливостью. С момента своего появления на ипподроме он оставался для всех наездников человеком-загадкой. Поговаривали, что прибыл он с приграничной полосы, но откуда именно, точно никто не знал.

Обычно Смит не разговаривал. Когда кто-нибудь пытался задать ему вопрос, он просто молча уходил прочь. И избегал вечеринок, собраний, потому что там надо было говорить. Журналист, который наблюдал за Смитом многие годы, сказал о нем: «Вместо приветствия он кивает, на прощание жмет руку, в итоге не вымолвит и сотни слов»^{55}. Однажды кто-то поклялся, что видел, как Смит случайно отрубил себе палец на ноге. Выбросив ампутированный палец из ботинка, Том вместо тирады, подобающей такому происшествию, ограничился словами: «Мой палец»^{56}. На ипподроме судачили, что, если человек так мало говорит, значит, ему есть что скрывать и его прошлое было либо недостойным, либо, наоборот, героическим. Люди заполняли образовавшийся биографический вакуум событиями, присущими жизни Дикого Запада, приписывая Тому ограбления банков, головокружительные победы на родео, бесстрашные подвиги в индейских войнах. Ничего из этого не соответствовало реальности, только давало пищу для новых пикантных слухов, подогревало интерес к его персоне и заставляло окружающих испытывать к нему боязливое уважение. Правда о Смите была гораздо интереснее, но он не желал раскрывать секреты своего прошлого.

Ему было 56, но выглядел он намного старше. Форма его челюсти указывала на строптивый характер, а подбородок по форме напоминал плохо закрепленную подкову или неправильно поставленный столб изгороди. Он был каким-то бесцветным, прозрачным. Создавалось впечатление, что он начинал превращаться в невидимку. В тех редких случаях, когда он снимал свою мягкую фетровую шляпу, нужно было долго и пристально рассматривать лысеющую голову, чтобы отличить седые волосы от серой кожи. На фотографиях без шляпы он неизменно сливался с небом, и были видны только его глаза, висевшие где-то в воздухе. Некоторые фотографы прекращали тщетные попытки сфотографировать его и просто дорисовывали его голову вручную, наугад определяя ее форму. Если же им удавалось сделать снимок «с головой», то все черты лица, за исключением подбородка-ковша, растворялись в тени полей его шляпы. Выше рта на снимках были видны только очки, в которых отображался фотограф. Как бы там ни было, Смиту никогда не хотелось смотреть в объективы фотоаппаратов. Он хотел смотреть на лошадей.

Казалось, что он нашел свое последнее пристанище. В его конюшне была только одна скаковая лошадь, причем совершенно заурядная. Старый ковбой в одиночестве поглощал пищу в столовой ипподрома, а все оставшееся время проводил со своей лошадью. Иногда он провоцировал бессмысленные разговоры, как, например, о яичнице с ветчиной на завтрак на скамьях у противоположной прямой. В конце концов наездники привыкли к его молчанию и забыли о нем.

В детстве Тома Смита опекали индейцы. Они присматривали за ним, когда он пытался находить дорогу в бескрайней равнине, обходить стада диких мустангов. Он всегда был один – даже тогда, на исходе девятнадцатого столетия. Он разговаривал только с лошадьми на языке незатейливых жестов и мелодичных звуков. Индейцы называли его Одиноким Ковбоем, а белые люди – «молчуном Томом»^{57}. Люди его сторонились. Казалось, только лошади понимали его.

Они составляли смысл его жизни. Он рос там, где ездить верхом было так же естественно, как и дышать. Обладая от природы уникальным талантом понимать животных, Том всей душой и сердцем полюбил их. Они стали неотъемлемой частью его жизни. Позаимствовав у них непосредственность и непреодолимое стремление к свободе, он сам по характеру и поведению напоминал животное. Люди раздражали и сердили Смита. В их присутствии он замыкался в себе, зато с лошадьми чувствовал себя необычайно спокойно и комфортно.

Его жизненный путь можно было сравнить с заснеженной дорогой, на которой проступали идеально четкие следы копыт^{58}. Смит был родом из прерий. Там он приручил огромное количество мустангов и подготовил их для службы в британской кавалерии во времена англо-бурской войны. Но лошадьми он начал заниматься гораздо раньше, еще в отрочестве. С тех пор его карьера объездчика прерывалась лишь изредка, когда он временно становился охотником то на оленей, то на пум, а то и пастухом овец. В детстве он перегонял крупный рогатый скот, в тринадцать лет уже стал искусным объездчиком лошадей. Из памяти стерлись места и даты. Том помнил лишь, что его всегда окружали лошади и пустынная земля. У него была жена, но можно было только догадываться о ее присутствии. Позже рядом со Смитом появился сын Джимми, который, по умозаключениям окружающих, «возник ниоткуда».