Нежданный гость - Анна Коркеакиви

От резиденции вела длинная прямая улица, вымощенная булыжником. По обеим сторонам непрерывной чередой возвышались строгие серые и бежевые фасады. Эдвард как-то заметил, что Клэр прекрасно вписывается в это окружение, и из его уст фраза прозвучала как комплимент. Клэр действительно производила впечатление чего-то светлого, гладкого, бежевого, как морской камешек, который подбирают на берегу, кладут в карман, а потом перекатывают в ладони, размышляя о смысле жизни — или о том, где бы поужинать. Она понимала это и даже специально работала над собственным образом, если вообще что-нибудь делала с ним специально: ее формирование скорее напоминало постепенное удаление всего лишнего и ненужного, и с годами она все острее ощущала это — каждый год, словно огромная волна, смывал с нее очередной слой. Но в душе она все более противилась этому ощущению. Слова Эдварда глубоко ранили ее и навсегда остались в памяти.

Однако сейчас она оглядывала улицу не для того, чтобы оценить справедливость слов Эдварда или проверить, не болтается ли кто-нибудь неподалеку без дела, как рекомендовало руководство по безопасности, присланное из Министерства иностранных дел и дел Содружества, а потому, что ей хотелось впитать побольше солнечного света, который вселял в нее веру и радость жизни. Она отбросила все сомнения и отогнала все неприятные мысли. Думала только о цветах, о сыре, о молодой эльзасской спарже, которые ей предстояло купить. От других дипломатических жен она знала, что в районе Марэ есть крытый рынок, куда привозят свежие продукты со всей Франции, но ее отталкивало название — Marché des Enfants Rouges («Рынок красных детей»), которое вызывало у нее ассоциацию с огромной клеткой, наполненной детьми красного цвета, словно их крохотные тельца окунули в кровь. Поэтому за почти четыре года, что они живут в Париже, и за три года, что они прожили здесь в девяностых, она там почти не бывала. Сейчас она надеялась найти спаржу в продовольственном отделе универмага «Бон марше» и там же купить овсяное печенье и ирландский сыр, который хотела подать к столу как тонкий намек на ее ирландское происхождение и подтверждение заинтересованности Эдварда в Ирландии.

Но прежде всего цветы. Почти в конце улицы Варенн, на улице Шомель, есть прекрасный цветочный магазин. Она направилась вдоль по улице, как всегда кивнув полицейским. Румяный круглолицый молодой жандарм, с жилистой шеей, был сегодня в рубашке с коротким рукавом, словно в знак того, что при таком солнце свежий весенний ветер ему не страшен. Ничего удивительного. Полицейские кивнули ей в ответ; они всегда отвечали на ее приветствие, все, кроме тех, кто стоял у дома премьер-министра. Некоторые даже касались маленькой синей коробочки с козырьком, служившей им фуражкой. «Они с тобой заигрывают, — заметил Эдвард как-то в воскресенье, когда они завтракали в кафе в утренней полутьме. В тот день Матильда, вероятно в отместку за что-то, израсходовала все молоко, поставив их перед выбором: завтракать без молока или не завтракать дома. — Уверяю тебя, на меня они глядят с каменными лицами». Потом она несколько недель ходила другой дорогой, а если это было невозможно, проходила мимо полицейских, не здороваясь и делая вид, что ищет что-то в сумочке или поправляет пуговицы, пока наконец не поняла, что поступает глупо. Ей сорок пять лет, у нее муж и дети. В ее возрасте и положении уже не смущаются и не кокетничают.

Клэр ускорила шаг. Можно было, конечно, позвонить в магазин и сделать заказ, но цветы и спаржу лучше выбрать самой. Тогда будет то, что нужно. Когда Эдвард в первый раз пришел к ней в гости после того, как их представили друг другу во время тягостного обеда с ее отцом и его коллегами-ирландцами, он принес в видавший виды дом, который она снимала в Вашингтоне вместе с другими выпускниками, большой букет сирени. Он тогда тоже жил в Вашингтоне, служил там в посольстве, и ему было уже за тридцать. Она сразу поняла, что цветы мертвые и оживить их невозможно, но постаралась не дать ему этого понять; она до сих пор помнит, как уныло они выглядели на столе. Стоял март, и сирень еще не расцвела даже в теплицах; тщательно подрезанные и обрызганные водой веточки некоторое время продержались в вазе, но нежные цветы так и не распустились и не наполнили комнату тем дивным ароматом, за который ценится сирень. Она сделала на веточках косой срез и поставила их в чуть теплую воду, но надежда, вспыхнувшая благодаря жесту Эдварда, умерла в ее сердце.

— Сирень была среди первых цветов, которые переселенцы привезли из Британии, — сказал Эдвард, наблюдая, как она ставит букет в центр стола. — Но ее родина на востоке, в Восточной Европе и в Азии. Одно из чудес, распространившихся по всему свету благодаря международной торговле.

— В имении Джорджа Вашингтона, Маунт-Верноне^[20], дивная сирень. — Она ездила туда несколько недель назад и прочла посвященную растениям сада брошюру, где говорилось, что сирень в Новый Свет завезли голландцы, а не англичане. Но об этом она умолчала. Как и о том, что на кустах в Маунт-Верноне еще даже почки не набухли. — Это недалеко. Вы там бывали?

— Не имел удовольствия. Быть может, вы устроите мне туда экскурсию?

— Если пожелаете.

— Почту за честь.

В тот раз Эдвард показался ей таким непохожим на других, совсем иностранцем, и она неосознанно была рада его непохожести. Ей нравилась не только его изысканная манера ухаживать, ей нравилось в нем все: аккуратно постриженные короткие волосы, темные шерстяные костюмы, длинные ноги и выражающий уверенность в себе широкий шаг, изящные ступни в начищенных до блеска туфлях черной кожи. Ему было тридцать два, ей — двадцать три, но казалось, что между ними не девять лет, а все девятнадцать. Его британский выговор был легким и прохладным, как чай со льдом. Нельзя сказать, что он сразу привлек ее как мужчина — во всяком случае, не так сильно, как Найл, но чувство, которое он у нее вызывал, было вполне физическим: ей хотелось укрыться за ним, за его дорогими костюмами, красноватой кожей, прозрачными серо-голубыми глазами, сильными бедрами. В горячке юности она по ошибке приняла фанатичную убежденность за силу. Встретив Эдварда, поняла, что сила там, где нет фанатизма. Эдвард был воплощением спокойной надежности.

В тот вечер, когда Эдвард сделал ей предложение, он держал ее за руки, но ни слова не произнес об их выдающейся красоте, а, глядя ей прямо в глаза, заверил:

— Вы просто созданы для такой жизни.

— Боюсь, я для этого недостаточно… разговорчива. То есть для жены дипломата.

— Жена дипломата тоже дипломат. А разговорчивый дипломат опасен. Нужно знать, когда следует говорить и когда слушать. — И он взглянул на нее тем заботливым и уважительным взглядом, который она видела каждый день все последующие двадцать лет. — Вы недооцениваете себя, Клэр.

И тут она поняла: то, что она всю жизнь считала своими недостатками, — интуитивная сдержанность, кажущаяся холодность, от рождения присущая ей осторожность — для него составляет ее главные достоинства. Он восхищался ее волосами до плеч, одеждой в спокойных бежевых тонах, за которыми она скрывала свои длинные руки и ноги и тайные чувства, ее умением несмотря ни на что и в любом окружении сохранять спокойствие.