Современные венгерские повести - Енё Йожи Тершанский

богатством выделиться, но и спесью своей. Слуг у него нет, чтоб через них приказы отдавать, так он сам командует — да строже вдвое! Барин, он малость какую и не углядит, да и не входит он ни во что основательно, а уж этот за всем уследит, всюду сам нос сунет, за все сполна спросит — куда тому барину!

И ведь что же? Пусть, говорят, лучше так все остается. Только, значит, чтоб не общее! Чтоб не из общего котла! А мне говорили: «Опять далеко шагаешь! И что тебе на месте не сидится? Куда тебя все тянет? Да угомонишься ли ты наконец?»

Знаете, я ведь тогда одного из них прямо за шиворот приволок в сельскую управу, чтобы расписался за землю, которую ему при разделе выделили. В нищете он жил страшной, свинопасом был в имении, и вот уперся — ни с места. Человек-то он был неплохой, да только в девятнадцатом отца у него убили, насмерть забили прямо у него на глазах, он тогда еще совсем малец был, и все это своими глазами видел! А мать потом внушила ему, чтоб никогда не поднимал голоса ни против господ, ни вообще против тех, кто над ним ходит, — будь то жандарм, староста, управляющий… Ну, и в душу ему навсегда врезалось, как отца насмерть забивали, — отец-то его в директории был. Заправлял там вместе с Шандором Варгой, который сейчас в кооперативе возницей, может, знаете? Только он один и остался из них живой. Да, так вот… тот, о ком я рассказывал… ему всегда приходилось держаться тише воды, ниже травы, потому что о чем бы он ни заикнулся, ему сразу тыкали в нос, кто он, да чей сын. Вот и стал он таким, что не видно его и не слышно. И о земле думать не смел, так боялся, что господа вернутся… А я взял да и приволок его силой в управу, силой расписаться заставил, за плечи держал, иначе он — ни в какую… А ведь ему девять ртов кормить надо было!.. А потом, иду как-то вечером домой после собрания, а сын его ка-ак хватит меня по голове! И двух недель, может, не прошло, как я заставил отца его землю принять… Так-то!.. И когда я первый раз про кооператив сказал, так мне сразу это помянули. «Что, мол, опять на тебя угомону нет? Ну, погоди, — говорят (это когда я снова с тем пришел, что иначе нашей беде помочь никак нельзя, только в кооператив вступать), — ну, погоди, дождешься опять своего, как тогда с сыном Венцеля получилось, а, может, чего и похуже!» Стукнул-то меня сын того самого Венцеля, только я долго не знал об этом. А когда узнал, спросил его: «Послушай-ка, Дюри Венцель, ты мне одно скажи — дом, в котором ты живешь, не та ли земля дала вам, которую я отца твоего силой принять заставил, — ты же знаешь, как было, мне приукрашивать ни к чему!» А он мне: «С чего вы мне говорите это, дядя Йожи?» А сам моргает, хлопает глазами, да быстро так, не знает, куда и смотреть, и покраснел как рак. «Да просто так спрашиваю, сынок!» И больше я ни слова ему не сказал. Так он, уже чуть не в полночь, приходит ко мне снова — тогда веселье какое-то было, кажется, Двадцатое августа[30] праздновали. Так вот, приходит он ко мне опять да и говорит: «Эх, дядя Йожи, выпейте со мной чего-нибудь, а?» — «Ну что ж, говорю, давай выпьем!» Вот оно как было… И тут вдруг мне говорят, смотри, чтобы не получилось у тебя, как с сыном Венцеля! Но я им тогда сразу сказал: если так будет, как с молодым Венцелем, так пусть хоть сегодня ночью случится, вот как домой пойду! Потому что после того призна́ете вы, что моя правда!

Директор на секунду поднял на меня глаза, и в них промелькнула светлая искорка. Он потянулся к бутылке:

— Однако и выпить надо!

— Будьте здоровы! — отозвался я.

— И вот, после всего этого, стоял я вон там, на кухне, у стены… Так чего же стоила она, вся моя жизнь? Ну, ладно, с молодым Венцелем я и потом пил, да не раз, но ведь тот, в кого сейчас, думаю, пуля угодит, — тот ничем и ни с кем уже не расплатится, и с ним самим больше никто расплатиться не сможет. Кто сейчас выстрелит и в кого? Кто они, там, во дворе? Почему не лает на них собака и почему рука моя не подымается, не тянется за ружьем? Почему я стою у стены и все твержу про себя, словно ничего другого и помнить не помню: так вот до чего мы докатились?! А ведь они сами записались в кооператив, все батраки бывшие, потому что нельзя было просуществовать иначе! И не потому ли каждая семья новый дом себе поставить сумела, и теперь скот живет там, где раньше люди, батраки вот эти самые жили?! Не тот ли человек прав оказался, кто твердил им: жизнь идет по этому пути, становитесь на него и вы, если добра себе желаете! Чьи же дети пошли учиться, как не батрацкие дети? И кто подталкивал их, кто подгонял: отдавай сына учиться, отдавай, слышишь? Ведь не попом, не барином спесивым станет он, нет! И кому, как не им, говорил я: землицу ты получил, — это верно. Сколько ее у тебя — шесть хольдов, восемь, двенадцать? Проживешь ты на ней? Проживешь, конечно, как же иначе, если от зари до зари ни сна, ни отдыха знать не будешь! Но детям своим что оставишь? Сколько достанется на каждого, когда ты глаза закроешь? Что оставишь им? Или пусть и они начинают с того, с чего ты сам начинал, — с нищеты? Ну, сколько хольдов придется на каждого? Два, один, три хольда? Больше-то не выйдет, если каждый попросит свою долю. На что ж ты обрекаешь их? Ты-то на этой земле проживешь, но дети твои, если разделить ее между ними, — они что станут делать со своей частью? Ведь на таких клочках и картошки вдоволь не соберешь на зиму! А если так, почему же тогда грозитесь заплатить мне за мои речи? А в сорок пятом что ж не расплачивались? Или еще раньше — когда приходилось с барином в спор вступать или с управляющим? Или, может, за то вы мне уже заплатили? И за сорок пятый — тоже? Может, и за то заплатили, что я землю вам