Современные венгерские повести - Енё Йожи Тершанский

собака, потом коротко тявкнула. На веранде послышались шаги. На кухне потемнело: в проеме двери стоял хозяин дома — голубоглазый великан с крепкими мускулистыми руками.

— Сердечно приветствую всех присутствующих.

Я встал.

— Где ты бродишь в такое время?

Он многозначительно поднял палец.

— Завтра узнаешь! — И подошел к жене. — Как дела, Чилла? Что у нас на обед?

Он взял ее за плечи, повернул лицом к себе, ласково приподнял подбородок и заглянул в глаза. Потом перевел взгляд на меня.

— Ну что ж, ясно! — сказал он и медленно снял руки с плеч жены. — Значит, так… Ты пообедаешь с нами?

— Спасибо, я уже обедал… Скажи, ты знаешь некоего Гезу Кишковача?

Он повернулся ко мне.

— А что такое?

— Побеседовать надо. Вот только я незнаком с ним.

— Нет его в деревне.

— Сегодня явился.

— Ну, так еще успеешь!

— Как знать? Лучше бы сегодня, чем завтра.

— Значит, он дома?

— Дома. Слушай, пойдем к нему вместе!

Он медленно провел рукой по небритому подбородку.

— Да, нелегкую ты мне задал задачу.

— Понимаю. А все-таки пойдем!

— Он был здесь секретарем молодежной организации, созданной партией мелких хозяев. ФИС, или как там их называли?

— Именно.

— Мы с ним крепко не ладили, да и отец мой с его отцом тоже!

— Но все-таки пойдем, а?

— А потом вместе в тюрьме сидели в пятидесятом…

— Да… Ну что ж…

— А потом в пятьдесят седьмом в Киштарче…

— Вот как?

— Он тогда сказал мне. «Что, то-ва-рищ? Так и будем по тюрьмам встречаться?»

Хозяйка дома привычными движениями накрывала стол к обеду.

8

14 часов.

— Далеко еще эта давильня? — обернулся я к старику, бывшему инженеру.

— Да нет… километра два, должно быть… Ну так вот… примерно месяц назад наш новый партсекретарь Пишта сказал мне, вернее, намекнул просто, что меня, мол, приняли бы обратно в партию. Не прямо сказал — так, мол, и так, а словно прощупывал, что я на этот счет думаю… Ну, я дал ему выговориться — славный он парень, я его очень люблю. Он умница, рассудительный на редкость и удивительно образованный. Говоришь с ним и вдруг замечаешь: и об этом он знает, и о том осведомлен… «Когда ты читал все это?» — спрашиваю иной раз. «Да так, приходилось!» — отвечает. И еще смущается!.. Словом, завел он со мною такой разговор… А я слушаю и голову ломаю: ну что ему сказать?!

— А почему же не сказали прямо, как думали?

— Вот и я все об этом размышлял: почему бы мне не сказать ему так, как оно есть? А потом приказал себе: и правильно, молчи! Не рассказывай ему ничего. Да, он умный, рассудительный, — наконец-то в деревне появился настоящий партсекретарь, — не директор сельмага, не чиновник из совета, не почтмейстер, не администратор, а такой же крестьянин, как все остальные, чьими делами он вершит теперь, крестьянин-труженик, плоть от плоти здешнего люда… Он каждого знает, как облупленного, кто чем жив, у кого какие заботы; такого не обманешь, но зато и он никого обманывать не станет, потому что живет, как и все, днем и ночью у людей на виду и всякое дело вместе со всеми делает. Так зачем же такому-то парню настроение портить?

— Тем, что в партию вступили бы?

— Нет.

— А чем же?

— Тем, что рассказал бы, почему не вступаю! Вот этим и испортил бы… Потому что все-таки простой он паренек, этот Пишта, бесхитростный, не понял бы он меня, нет…

Мы неторопливо шли по проселку. Справа и слева раскинулись виноградники, людей почти не было видно.

— Застанем ли мы там Кишковача?

— А где ж ему и быть, как не там, он и раньше все наверху пропадал, у отца своего крестного. Пить он горазд, да и старик его любит. Сядут вдвоем — и, пока десять — двенадцать литров не опорожнят, с места не встанут! А по ним не скажешь, не заметно! Это у них тут у всех от роду: ребенок еще в зыбке качается, а ему смочат хлеб в вине, да и суют, чтоб спал, не плакал.

— Ну и ну! Это ж никуда не годится.

— Так было… Теперь-то иначе! Заглянули бы как-нибудь, например, к врачу! Посмотрели бы, что творится в приемной. Порезал мальчишка ногу или ободрался где-нибудь о колючки — мать его скорей к доктору тащит… А раньше? Разве что заговариваться уже начнет, тогда, может, и повезут… Зато теперь в приемной яблоку негде упасть, только успевай поворачиваться.

— Жаль, что он один здесь, ваш доктор.

— Оч-чень добросовестный человек, между прочим! Среди молодежи, нынешней молодежи, — исключения не в счет, перед ними шляпу долой — такие, как он, редкость! А ведь из Пешта приехал, не так ли, столичный житель, и поди ж ты — словно здесь родился. Ко всем внимателен, на рассвете ли, ночью ли подымут — идет по первому зову, не щадит себя. Его у нас очень любят. Дом ему построили в две комнаты, все предоставили, чтоб хорошо себя чувствовал здесь, у нас… Вот увидите, не уедет он от нас, здесь останется навсегда… Да, не часто среди нынешних молодых врачей встретишь такую отзывчивость, внимательность, столько порядочности! Ему тоже будет хорошо здесь, он почувствует себя среди нас так, словно здесь родился… люди-то видят, какой он, любят его… А что еще нужно человеку?

— Вы правы!.. Но глядите-ка, проселок-то вроде обрывается.

— Ничего, дальше мы пойдем по тропке… Эта дорога, — он улыбнулся, — похожа на мои пути житейские!.. Ведь вот человек называет, вернее считает себя коммунистом, а в партию не вступает! Поверьте, это не игрушки! Мог бы я рассказать вам немало забавных случаев. Не знаю, насколько вы знакомы с нашим братом, так называемыми старыми специалистами, или, иначе, с нашей старой интеллигенцией. Ведь наши же собратья — коллеги, старые наши знакомые — все они с трудом верят, что мы и в самом деле убежденные коммунисты! Странно чувствует себя человек, не правда ли, когда слышит вдруг: скажите, дядя Эрне, вы и вправду так думаете, как вы говорили вчера на совещании… или заседании, или в ином аналогичном месте?

Что бы вы сказали на это? В конечном счете подобный вопрос можно расценить как тягчайшее оскорбление. Человека подозревают в двуличии, во лжи!.. Так-то оно так, конечно, но могу ли я расценивать как оскорбление то, что слышу ежедневно из уст, скажем, брата, сестры, шурина и многих других, во всех прочих ситуациях людей весьма достойных? Или я должен предположить, что все они — недостойные люди. А ведь я беру, так сказать, наилучший случай, когда мне, пожалуй,