Вехи. Три десятилетия в зеркале венгерской литературы - Аттила Йожеф

серым, красным и черным лаком, да партнер по картам, старый чертежник Киндль, который своим каплуньим голосом легко перекрывал визг рубанков и скрежет пневматических пил. Ждут его, выстроившись на полках по ранжиру, острые как бритва стамески, остроносые долота, разнообразные хитроумные сверла, топоры, тесла, круглые точильные камни, пилы, токарный станок с подручником и педальным ремнем. Представил Шларко все это и сказал, под конец сильно распалясь:

— Видите ли, господин журналист, я бы сказал, что, пожалуй, во всем Задунайском крае мало кто, как я, умеет разобраться в дереве, вычислить сложные припуски, точно воспроизвести в дереве сложный рабочий чертеж, разметить и выточить сердечник. Понятно?

Наступила тишина.

— Ну, а жизнь? — спросил, наконец, журналист.

— То есть как? — удивился столяр-модельщик.

— В жизни вы тоже разбираетесь? — в свою очередь спросил молодой человек с гнойными глазами, подслеповато подмигивая.

Шларко вопросительно посмотрел на худого маленького журналиста.

— Все это пустая мелкобуржуазная болтовня, дорогой господин журналист, — сказал он наконец. — Вы вот стихи сочиняете и постоянно в них одерживаете победы, — это легко, а я, к примеру, тридцать лет проработал в литейке и иногда бываю очень злой. Сначала учился я, правда, на краснодеревщика — на улице Няр в Пеште, но в Италии — ведь я только в двадцать третьем вернулся из плена — научился сам ручной формовке для литья.

Полуслепой журналист молча слушал.

— А вы, вы о чем сейчас думаете? — спросил его Шларко.

— Вы не рассердитесь, товарищ?

— Ну?

— Думал я о вашей дочери, — ответил журналист. — Думал, что напрасно ты, Шларко, разбираешься во всяких сортах дерева, научился ручной формовке для литья, даже Маркса изучил, а вот дочь твоя все-таки умерла. И первый ее муж, этот мерзавец-конторщик…

Тибор Чернуш. Земля.

Кальман Чохань. Птицы.

— Учителем он был! — вставил Шларко. — Я вам говорю, ей было восемнадцать лет, когда она вышла за него в сорок втором.

— Да, и еще помощником воспитателя в организации левенте, — сказал журналист. — Кроме того, жизнь, товарищ Шларко, уж вы не знаете, так шепну вам, жизнь — это не только доски из граба, и стамески, и Маркс. Вот мы с вами здесь в больнице, полуслепые!

Помолчали.

— В стихах вы нас все время вдохновляете, а здесь все время жалуетесь. Как же это получается? — спросил Шларко и посмотрел на журналиста. Но тот не ответил.

— Да, моя дочурка влюбилась в него, — снова заговорил после небольшой паузы столяр-модельщик, — но прожили они вместе всего два года. В сорок четвертом развелись по закону, а этот негодяй-учитель сбежал на Запад и вернулся на родину только в сорок седьмом. Потом он стал администратором на паровой мельнице. Устроили его там, правда, после небольшой волокиты. Что поделаешь? Но второй муж моей дочери, он…

— Ну, видите! — перебил журналист.

— Чего вы хотите? — спросил Йожеф Шларко. — Антал Уташи слесарем был на нашем заводе, а теперь старший лейтенант, пограничник. Дочери их четыре годика, вот бы вы ее увидели! Такая золотоволосая… Счастливо они жили с сорок седьмого.

— Этот ваш зять, товарищ Шларко, словом, этот старший лейтенант принес позавчера такое вкусное печенье, — сказал подслеповатый журналист, оправляя на себе больничное одеяло. — Приятный человек и любит вас, товарищ Шларко, вот уже сколько раз был здесь!

Шларко молчал.

— Счастливо жили они с вашей дочерью, а?

— Счастливо! — ответил Шларко, ничего не подозревая.

— Ну вот, видите! И вдруг в самый разгар строительства социализма и семейного счастья ваша дочь умерла. Социализм социализмом, а она — от рака… Ну, понимаете вы, что такое жизнь? — закончил журналист с гнойными глазами и глубоко вздохнул.

Наступила тишина.

— Вы не обидитесь? — спросил Шларко после короткой паузы.

Журналист молчал.

— Осел вы! — сказал вдруг Шларко. — Значит, если еще существует рак, нужно отказаться от социализма? Может быть, возвратить литейный завод Штромайеру? Мало вам, что у вас глаза гноятся, — вы уже и по желтой звезде соскучились?

Журналист сначала посмотрел на него удивленно, а потом расхохотался судорожно, да так, что у него из более здорового глаза даже слезы закапали.

— Не сердитесь, — сказал он отдуваясь, — я ведь поэт и только! — и с легкой гримасой протянул Шларко руку.

Спустя некоторое время Шларко, все еще с черной повязкой на глазу, поехал домой. Отдохнув неделю, он вышел на работу. В первое же утро он ссадил левую руку стамеской. На другой день сломал дорогую деталь из липового дерева. Спустя еще пять дней, после двух бессонных ночей, явился в отдел кадров и попросился на пенсию. Да, работать дальше ему нельзя, вот так-то. Виданное ли это дело: столяр-модельщик с одним глазом? Да еще в цехе, где зачастую модель из липового дерева нужно вытачивать с точностью до трех десятых миллиметра?.. Конечно, можно было бы получить другую работу, ну, скажем, вахтера, ночного сторожа… Эх! Ему был шестьдесят один год. В январе 1953 года он вышел на пенсию.

Сначала Шларко все сидел дома, уставившись в небо пустым взглядом единственного глаза. Когда кто-нибудь приходил его навестить, он прятался. Но однажды, солнечным днем в конце зимы 1953 года, старик отправился в город на прогулку, взяв за руку четырехлетнюю золотоволосую внучку. Уже эта первая прогулка «случайно» привела его к заводу. С того дня Шларко по три раза в неделю навещал свой столярный цех. Он с трудом перевел дух, когда к нему в первый раз обратились за советом, и долго с недоверием смотрел на спросившего, прежде чем ответить на вопрос. В этот день вечером к нему пришли друзья. Среди них был и чертежник Киндль. Друзья принесли засаленную колоду карт и бутылку вина. От вина Шларко только отмахнулся: врач строго настрого запретил ему пить и курить.

Выйдя на пенсию, Шларко не перешел на партийный учет по месту жительства и остался членом заводской организации. В 1955 году его чуть было не избрали в члены городского совета, но потом почему-то передумали.

Так прошло три года со дня ухода на пенсию.

3

Моросил дождь. В это свинцово-серое утро во вторник шестого ноября 1956 года жители расположенного среди гор задунайского городка (согласно последней переписи населения, в городе проживало восемнадцать тысяч человек), обычно такие трудолюбивые, рано поднимающиеся с постели, словно не хотели просыпаться в своих одноэтажных низеньких домишках, что выстроились с опущенными зелеными жалюзи по обе стороны улицы. Часы на ближайшей башне пробили семь раз, и их удары еще дрожали в воздухе. На улице Тулипан не было ни души. Навстречу, помахивая хвостом, бежала знакомая лохматая собака. Йожеф Шларко