Том 5. Большое дело; Серьезная жизнь - Генрих Манн

Когда она ознакомилась с фактами, напрасная печаль ее покинула. Ей предстояло иметь дело с живым Шаттихом! Она уже не называла его Карл-Август. Из туманной дали вновь вынырнул тот договор — ей опять придется воевать за повышение своих доходов. Но все складывается не так, как он задумал.

Она жестом подозвала маленькую Сузи и попросила молодого врача встретить с ней мужа, оказать ему помощь. Вслед за ними откланялся вестник несчастья Лариц.

В квартире осталась влюбленная пара — впереди, на балконе, под зелеными кронами, до которых она, наконец, добралась, а позади, в одиночестве, — умирающий. Он все думал о радости — беззвучно, про себя, если уж никто не хотел его слушать.

«Учитесь радоваться, — думал он со страстной сосредоточенностью. — Большое дело не существует, его пришлось выдумать. Действительность — это ваши сердца, и они еще здоровы».

На балконе, под зелеными кронами, Эмануэль говорил Марго:

— Мы отлично держались. И вполне заслужили успех.

Он уже почти забыл о своих злоключениях и все достигнутое приписывал главным образом себе. Марго была с ним согласна.

— Кто погорел на этом деле, так это бедняга Брюстунг. Увы, я убежден, что ему никогда не выдвинуться. Если не везет с женщинами, то и в остальном нет удачи.

— Пожалуй, ты прав, — искренне согласилась Марго, но это уже относилось к той странице их жизни, которая была связана с Ингой. Они могли бы смутиться, но только крепче обнялись. Уже вечерело; освещение, воздух, ароматы обострили их чувства. А тут еще в церкви св. Стефана запели колокола. Священник торжественно праздновал свое примирение с бывшим рейхсканцлером и благодарил небо за его спасение.

«Что такое большое дело? — думал Бирк. — Пока не ушла молодость, мы не сознаем, что большое дело — всего лишь выдумка. Поэтому оно видится нам в образе радости. Когда же мы состарились и от многого отрешились, большое дело — это воплотиться в идею, раствориться в ней и все же сохранить здоровое сердце. Я не сумел его сохранить — и покидаю тебя, Инга». Он тоже заключил этим именем цепь своих мыслей, прежде чем навеки умолкнуть.

Воздух, свет, ароматы под зелеными кронами все сильнее волнуют чувства. В словах двух влюбленных слышатся сладостные, победные такты колокольного звона. Линелалилан, линелалилан, я люблю тебя, я люблю тебя.

«Не покидать Ингу!» — все еще мечтал тот, другой, уже готовый исчезнуть — после всех своих ошибок, страстного стремления к познанию и попыток сотворить собственную притчу о жизни, в которой было много мудрого, но кое-что осталось неразрешенным.

Линелалилан, люблю тебя, волна ароматов, ласка звуков, бледный и таинственный лик страсти… Они готовятся к одному из актов, утоляющих жар души и плоти, а он — к последнему, величайшему. Но как ни полно их слияние, им не разгадать смысла большого дела. Он, склонивший голову на плечо, потом на руку и, наконец, на стол, постиг его.

СЕРЬЕЗНАЯ ЖИЗНЬ{12}{13}

ГЛАВА ПЕРВАЯ

се времена года представлялись девочке получужими, только не зима. Балтика посылала бурю и стужу на голые свои берега, непогода длилась, и начинало казаться, что так и должно быть. Каникулы наступали для детей курортников, а не для Марии и ее братьев и сестер, которым только изредка, при случае удавалось насладиться летними радостями. Лето для девочки было чем-то волшебным и не совсем правдоподобным. Ночью во сне она забывала июль и видела, как бушевало море. Грохоча, накатывалось оно, с каждым приступом все выше громоздилась водяная стена — новый вал вот-вот поглотит хибарку, где спит Мария!

Отца ее звали Леенинг, он был батраком. Мать ее, Елизавета, тоже работала у крестьянина. Тем не менее жили они со всеми своими ребятами под соломенной крышей хибарки у самого моря, в том месте, где кончается Променада. Каменная дамба тоже в том месте кончается и уже не защищает хибарки. Они жили в хибарке под постоянной угрозой, оставленные на произвол судьбы. Но Мария боялась больше, чем другие.

Многих из детей — всех их было тринадцать — унесло прибоем, они исчезали один за другим, и родные напрасно искали их, пока летали в ночном воздухе острые ледяные осколки. Наутро все же удавалось кое-что найти: два деревянных башмачка аккуратно стояли рядышком высоко на дамбе, точно их владелец пошел спать.

А впрочем, Вармсдорф был веселым местом; только учитель придумал каверзный вопрос: почему Вармсдорфу дано такое название. Этим вопросом он донимал своих учеников по нескольку раз в год, и ответ должен был гласить: «Из-за курортников». На деле жители чувствовали себя лучше, когда приезжие им не мешали. Можно было не так тихо ходить по дому, пока хорошие комнаты не сданы. Рыбаки всю зиму справляли свои семейные праздники в отеле Кёна, о чем в сезон нельзя было и мечтать.

Рыбаки составляют высший слой общества. Все они между собой в родстве и никогда не роднятся с семьями из других слоев. У некоторых собственные пароходики. Они отчаливают в ледяную ночь, теряются среди гор ревущей воды, а когда появятся снова, прошло уже двадцать часов. Кроме рыбаков, никто не считает себя способным на такую выдержку. Примерзать к скамье! С обледенелой бородой! Зато возвращаются они великими мореходами — тем более великими, если один из них не вернулся. Тогда поселок видит торжественные похороны, из оставшихся в живых ни один не усидит дома, и после в гостинице Кёна льется грог — отменный напиток, излюбленный синеблузыми. Сыновей иного рыбака летом не отличишь от курортников. Бывает и так, что у владельца пароходика сын не ходит в море и носит даже зимой шелковые рубашки.

Купцы и содержатели гостиниц слишком малочисленны, чтоб им равняться с рыбаками, хоть они и носят крахмальные воротнички даже когда нет курортников. К тому же они все задолжали в вармсдорфском отделении банка. Рыбаки связаны в хозяйственном отношении только со своими же, они — свободные люди. Работники у них получают жалованье круглый год и старятся на море — не то что у крестьян.

Крестьяне сидят по своим дворам за ельником. У самого конца пляжа начинается так называемая Лживая горка, у ее подножия — хибарка Леенингов, над хибаркой — ельник, за ельником — равнина, уходящая в самую глубь облаков. Из крестьян ни один не уходит со своего двора, есть ли дело, или нет. Им нечего друг другу сказать. Все бы удивились, если бы кто-нибудь