Фолкнер - Мэри Уолстонкрафт Шелли

Вернулся Осборн, и мы взялись за дело. Примерно в десяти ярдах над линией прилива стояло одинокое сухое дерево, призрачное и поросшее мхом; под корнями довольно рыхлая почва, а от ветра и морских брызг его укрывала песчаная дюна. Там, под этим деревом, мы вырыли глубокую могилу. Я поместил на дно подушки, на которых ночью покоилось ее прекрасное тело, тогда еще теплое и мягкое. Потом я распрямил ее застывшие члены, накрыл мокрой прядью волос навсегда сомкнувшиеся веки и крест-накрест сложил ладони на невинной хладной груди. Я коснулся ее со священным трепетом, не осмелившись осквернить поцелуем даже руку, завернул тело в ее накидку и опустил в открытую могилу. Отломив несколько сухих веток старого дерева, я соорудил из них нечто наподобие арки над ее телом и набросил сверху свой плащ, напрасно пытаясь уберечь от соприкосновения с землей. Мы засыпали могилу, разбросали поверх сухой песок и уничтожили следы. Все это время мы молчали или переговаривались шепотом; грохот волн заменил ей колокольный звон, а восходящее солнце — похоронный факел. Я с удовлетворением оглядел эту торжественную картину; я был собран, ибо решил умереть. Осборн же дрожал всем телом, а кожа бледностью могла соревноваться с бескровным восковым лицом Алитеи.

Мы тщательно проверили хижину, убрали оттуда все вещи и оставили такой, как до нашего прихода. Я не боялся разоблачения; никто никогда бы не догадался, что я отправился на безлюдный берег. А если кто-то и смог бы распутать этот клубок, я все равно уже успел бы уехать далеко и умереть. Но Осборн хотел избавиться от всех примет присутствия человека. Когда он счел, что задача выполнена, я сел в карету не оглядываясь, и мы помчались в Ланкастер, а оттуда — в Ливерпуль. Осборн трясся от страха, пока не сел на корабль в Америку; к счастью, ветер сменился на северный, и судно снялось с якоря. Я вручил своему сообщнику внушительную сумму денег и посоветовал не болтать. Он явно хотел расспросить о моих планах, но, устрашившись моего сурового молчания, не стал допытываться; мы попрощались и больше никогда не виделись. В тот момент из гавани выходило небольшое каботажное судно, направлявшееся в Плимут; я окликнул матроса и взошел на палубу.

Остальное может рассказать Элизабет. Как ей хорошо известно, я сошел на берег в уединенной деревушке в Корнуолле и там собирался принести себя в жертву разгневанному призраку Алитеи. Я до сих пор сожалею, что не совершил этого; сокрушаюсь, что тогда не умер. Она остановила мою руку — ангел в обличье человеческого дитяти; она изумила меня своей необыкновенной красотой, а ее несчастное положение — она потеряла и отца, и мать — заинтересовало меня; мне казалось, что я должен жить ради нее, что в этом мое призвание. Внутри закипела неистовая внутренняя борьба, ведь смертью я желал искупить грехи и надеялся, что могила подарит мне забвение. Поначалу мне казалось, что передышка, которую я себе дал, будет недолгой, но она затянулась на годы; я жил как ходячий мертвец, ни любви, ни надежды у меня не осталось, угрызения совести стали моими постоянными спутниками, а ужасные воспоминания о преступлении и смерти — моими лучшими друзьями. Призрак Алитеи и мои собственные нестерпимые мысли осуждающе следовали за мной повсюду, и я скитался почти без отдыха. Часто меняя место жительства, я стремился утихомирить боль, но, кажется, она лишь усугублялась. Возможно, монотонность оседлой жизни смягчила бы мои мучения, но в путешествии чувства обостряются, а постоянно меняющаяся природная среда пробуждает и усиливает все эмоции. С восходом солнца вновь вспыхивают переживания и чувства, а росистый вечер и сияющие звезды обращают наш взгляд в прошлое. Густая осязаемая тьма, что окружает нас, когда мы прокладываем путь в незнакомом краю, пробуждает угрызения совести. Шторм на море и страх кораблекрушения кажутся справедливой расплатой за грехи, но как ни жаждал я погибели, она всякий раз от меня ускользала.

Так я продолжал жить самой никчемной и недостойной жизнью, пока однажды не встретил в Бадене сына своей жертвы. Я увидел несчастного ребенка, который стал таким в результате моих действий, и почувствовал, как ее бесплотный дух проклинает меня за зло, что я причинил ее любимому мальчику. Я вспомнил, как ласково она о нем отзывалась, как безоблачно красив он был, как радостно смеялся и легко ступал, когда они в последний раз были вместе. Я навредил этому мальчику, я его уничтожил; мрачный, свирепый, дикий, он ходил с печатью вечной грусти на лице, а глаза горели ненавистью и страхом. Таким стал сын Алитеи из-за меня; таким его сделал отец, это низменное существо, но по моей вине, и потому я должен был понести наказание. Что же я за негодяй: сам жил в мире и безопасности под присмотром ангела, а самое дорогое, что было у Алитеи, обрек на страдания и вечное соседство с демоном, оказывающим на него безраздельное влияние!

С того часа я возненавидел себя с утроенной силой; ранее я пытался жить ради Элизабет, однако и это утешение покинуло меня вместе со всеми прочими, к каким я до сих пор неправедно прибегал. Я решил умереть, но, поскольку святое имя Алитеи было очернено самой злодейской в мире душой, я сперва поставил перед собой задачу оправдать ее и вырвать память о ней из недостойных рук супруга. Однако я не мог этого сделать, пока был жив, — не мог рассказать правду и допустить, чтобы мой враг восторжествовал. Но скоро, очень скоро греческая земля впитает мою кровь и могила защитит меня от осуждения и злословия, а это признание докажет ее невиновность.

А ты, милое, любимое дитя, дарованное мне небесами как величайшее благословение, ты, что согревала мое сердце любовью и сглаживала свирепость моего нрава неизменной ласковостью; ты, благословившая меня своими добродетелями и питающая ко мне, ничтожеству, такую преданность, которую я считал невозможной, — как же мне с тобой попрощаться? Прости своему другу, что он решил тебя покинуть: давным-давно он потерял и себя самого, и все лучшее, что было у него в жизни; осталась лишь пустая оболочка, и та давно разъедена раскаянием и стремлением к смерти. Тень моих преступлений не должна омрачать твои юные дни. Забудь обо мне и будь счастлива; так и должно быть, а я… Ах, солнце взошло; звучит боевой горн. Радостно думать, что меня ждет солдатская могила».

Глава XXXI