Небесный Стокгольм - Олег Нестеров

– Мухин, а есть в музыке то, что ты пока не понял? – спросил Петя.

– Я, Петюня, чем дальше, тем меньше и понимаю.

– В смысле?

– Ну, к примеру, я так и не понял, почему один интервал звучит минорно, а другой мажорно. Палец на грифе передвинул – было грустно, стало весело.

* * *

Вернулась Вера, веселая, с цветами, волосы распущенные, в глазах огонь.

– Хорошо играешь, Мухин. Как мужик.

– Заходи.

– Теперь уж вряд ли. Следующая серия – скандал на Венском балу. – Она наконец посмотрела на Антона. – Ну что загрустил, тиран?

Тиран молчал.

– Еду мужней женой. Неизвестно куда, неизвестно на сколько. Даже Васю заставляет меня здесь оставить. С бабкой.

– А что, Вена, наверное, город веселый, – предположил Мухин.

– Вера, а ты за свободу или за порядок? – спросил вдруг Кира.

– Знаешь, как посмотреть. – Вера взглянула на него с интересом. – Когда тут пятками по полу била и по залу летала – вполне моя свобода была естественна и где-то даже нравственна. А махнула бы сейчас к этим в гости, – она кивнула в сторону таинственной компании, – и сразу бы перешла черту, была бы уже не свобода, а блядство. Ну и порядок, там то же самое. – Она крепко сжала своей красивой рукой волосы на затылке у Антона. – Пока он спокойный и ясный – что в нем плохого? А если он с дочерью меня разлучает, это, извините, уже не порядок, а тирания.

– Ударим блядством по тирании? – уточнила Белка.

– Так мы оба остановились перед чертой. Я сижу рядом с мужем. А Вася едет с нами. Так, Антон?

– Так, – подтвердил Антон. Он вдруг повеселел и успокоился. – Ну вот, говорят, порядок – это плохо. Авторитаризм – зло. Ну, да, если он на зле замешан. Если брат брата убивает из классовой ненависти. Но у нас и другой был авторитаризм. С человеческим лицом.

– Это когда у него такое лицо было? – поинтересовалась у брата Белка.

– Он имеет в виду, наверное, допетровскую Русь. Семь веков православия, – предположил Кира. – Считается, что тогда авторитаризм был нравственным и не был замешан на насилии.

– А потом он хиреть начал. Ваша интеллигенция постаралась, топтала его двести лет. И что в итоге? Ни народу, ни себе. Одних бед наделали.

– Ты хочешь сказать, что для нас это не путь? – распалялась Белка. – Нам всегда палка будет нужна?

– Сама, что ли, не видишь? Чем шесть месяцев демократии в 17-м закончились? Цирком, а потом ужасом. С тех пор разве что-то изменилось? Только в худшую сторону. Мы не готовы, это как минимум. Вы сами сейчас про свободу и порядок говорили. Зло – не в порядке и не в авторитарности. Невыносим не порядок, невыносима повседневная ложь, когда власть с фигой в кармане с народом разговаривает. Невыносимы произвол и беззаконие, когда на каждом уровне свой властитель и все вертится по его воле. Авторитарный строй должен основывается не на ненависти, а на человеколюбии. Причем не к своему клану – ко всему народу.

– Антон, опомнись… – Кира улыбнулся. – Жесткая вертикаль – это же как пирамида: подо мной двадцать, под ними пятьсот, ниже еще десять тысяч. Там что, на нравственности все держится?

– Да ладно вам. Сцепились опять, как дети, – поморщилась Вера. Ей, видимо, было мало обсуждения своего триумфа. – Мухин, что сидишь, наливай всем.

Ресторан пустел. Бутылка тоже. Заказов не принимали.

– Там наверху – реалисты. Власть они никогда не отдадут. – Вере опять приходилось им, как школьникам, всё объяснять. – Что вы думаете, они из другого теста сделаны и глупее нас? Что они, сами не видят, что пора всю эту марксистскую коросту сбрасывать и экономическую модель менять? У них почти десять лет назад уже концепция была готова: сначала авторитетом Ленина ударить по Сталину, а потом Плеханова вспомнить и уже социал-демократией бить по Ленину-догматику. Хай живе либерализм и нравственный социализм.

– Брежнев с Сусловым за либерализм и нравственный социализм? А ты ничего, случайно, про Прагу не слышала? – нахмурилась Белка.

– Эти чокнутые. Я про других. Чуть пониже, но у которых власти тоже немерено. А когда власти немерено, хочется на одном языке с другими сильными мира сего разговаривать.

– Номенклатура хочет интегрироваться в мировую систему? – удивился Кира. – Хотя почему бы и нет. Договорятся. – Он посмотрел на Антона. – Но только пока эти красавцы наверху, ничего им не светит.

– Не понял, – запутался Петя. – Уточни с красавцами.

– Пока брежневская команда наверху, ничего не произойдет. У них кружок по интересам: дайте стране – то бишь им – спокойно жить. Знаете, есть такой термин – «возраст дожития»?

– У пенсионеров? Это пока они живы и им пенсию надо платить?

– Ну да. У нас теперь у страны у всей возраст дожития. Пока эта компания жива, будем сидеть и тихо ждать. А куда деваться? Революциями наелись. Зато будет время подумать. Представьте себе, у двухсот пятидесяти миллионов вдруг появилось время подумать! Не спешить никуда, ни за что не тревожиться. Не расстреливают, в тюрьму не сажают. Мир. С голоду умереть и то не дают. Ну да, должен трудиться на благо, не тунеядствовать, но посильно. Тишь да гладь. Забирайся внутрь себя и самосовершенствуйся. Замедляйся. Понимай суть вещей. Монастырь на двести пятьдесят миллионов послушников. Красота! Ни в одной стране мира такого не было. Опять мы впереди. Мои поздравления!

* * *

Среди ночи позвонил Антон.

– Что случилось? – испугался Петя.

– Да ничего, так… Ты знаешь, что в XIX веке в России омуль спорил с говядиной?

– Какой омуль?

– Спорил по потреблению на душу населения.

– А-а-а… понятно.

– Да чего тебе понятно. Сижу тут на кухне, транзистор слушаю. – Антон вздохнул. – Конец Байкалу.