Путь Абая. Книга II - Мухтар Омарханович Ауэзов

- Ей, посмотри на Амира и Умитей! Ты видишь, как они идут? - говорила какая-то байбише своему пожилому супругу. - Как будто одни, и никого кругом нету!

- Астапыралла! Это что же - сегодня свадьба у Дутбая или у Амира? - возмущался некий карасакал с проседью в бороде.

- Точно встретились влюбленные голубки, после долгой разлуки! - сочувственно молвил женский голос за спиною Абая.

Эти возгласы - осуждения ли, сочувствия - одинаково били Абая по ушам.

- Видать, не терпится им!

- Влюбишься, сам потеряешь терпение!

- Не успели, должно быть, угомонить свои страстишки!

- Ойбай, разве такой огонь можно скрыть? Видно же, как им не терпится! - шепчет кто-то в уши Абаю, нагнувшись к нему с коня. Словно открывает большую тайну.

Абаю было не по себе. Мучительно стыдно стало за поведение Амира и Умитей - перед людьми, и перед ее женихом, Дутбаем. Абай хорошо знал его и очень уважал этого достойного джигита. Если скверные слухи дойдут до него, то плохо придется и ему самому, и этим двоим.

Абай потерял всякое желание оставаться на свадебном тое. Не сказав никому, покинул веселье, оживленную толпу пеших и конных, кипевшую возле свадебных юрт, и выехал из аула.

Перед его глазами стояли лица Умитей и Амира, охваченные нежностью и безумием. Абай досадовал на влюбленных, и в то же время жалел их. Ибо воочию увидел перед собой пламя той волшебной страсти, которая сильнее всех законов и запретов, о чем он не раз читал в книгах.

Глаза невероятно красивой девушки-сэре и глаза юноши-сэре. Эти глаза ничего не видят вокруг, смотрят только друг на друга, и души их опьянены любовью... Глубоко задумавшись, Абай ехал по степи, сам не зная куда. И как всегда бывало в минуты сокрушенности души, откуда-то стали всплывать слова, складываясь в строки стихов. Они были столь же неисповедимы и самовольны, как страсть юных влюбленных. И одновременно со словами, вместе с ними, пришел напев новой песни. Так сложилась новая импровизация:

Речь влюбленных не знает слов.

У любви язык таков:

Дрогнет бровь, чуть вспыхнут глаза -Вопрос иль ответ готов...

Эти прилетевшие откуда-то слова, вместе с мелодией, несущей их, уводили Абая все дальше в степь, в неизведанные дали. Он покачивался на тихо шагающем коне, бормоча и напевая слова рождающейся новой песни.

Свадебный той лишь в продолжение первого дня проходил в беззаботном веселье и красочных играх. В последующие дни надвинулся и навалился на свадебное торжество темный морок, беспокойный предвестник несчастья. С той минуты, когда Умитей вошла в жениховскую юрту рука об руку с Амиром, свадебный праздник, казалось, превратился в его торжество. Слух об этом мгновенно, быстрее степного пожара в ветреный день, распространился по всей округе.

Свадьба была богатая, были приглашены роды Иргизбай, Анет, Жигитек, Мамай, стоявшие на осенних станах в Ойкудуке и Ералы. Кроме этого, на свадьбу приехало много людей из рода Кокше, который сватал Умитей. Оттуда прибыли джигиты, чтобы поучаствовать на скачках и на кокпаре, силачи-палваны, чтобы померяться силами с местными борцами. Скверная молва об Амире и Умитей обрушилась на все эти роды Тобыкты к всеобщему стыду и конфузу. «Амир бросил весь Иргизбай в позорную яму перед Кокше» - злорадно поговаривали те, что ненавидели род Иргизбай. Расползались темные слухи, что невеста сама пригласила Амира: «Проводи меня на свадьбе, проводи своей песней, будь до последнего рядом со мной».

Но что бы ни говорили, все три дня свадьбы Амир и Умитей были неразлучны. Все три ночи звучали в свадебных юртах песни, распеваемые ими вместе. Прощание невесты со сверстницами и сверстниками проходило в беспрерывных песнопениях. Пели все сорок сэре и салов, прибывшие на свадьбу. Много и охотно пела Айгерим, как будто отпуская из души на волю все те песни, что были заперты в ней по жизни в аулах Кунанбая. Словно вырвавшийся из клетки соловей, Айгерим пела неустанно все три дня и три ночи.

Жених из Кокше, джигит Дутбай, был одним из самых уважаемых, серьезных и привлекательных молодых джигитов рода Кокше. Многими заметными добрыми делами он обрел известность не только в своем роду. И этот достойнейший юноша тяжело переживал в эти дни зло наветов и отвратительных сплетен, оказавшись перед ними совершенно беспомощным.

Вначале он никого не хотел слушать и пытался заткнуть рты своим дружкам и родичам, обратился, было, к самой Умитей с мягкими увещеваниями: «Может, хватит тебе водить за собой этих сэре? Может, нам лучше уединиться вдвоем?» Красавица невеста ему безумно нравилась, он весь трепетал, когда она приближалась к нему. Не мог нарадоваться, твердил без конца: «Взял в жены самую лучшую из всего Тобыкты! Чистую, словно белый марал!» Он боялся не то, чтобы в чем-то винить ее, но и воспользоваться правом жениха и поцеловать ее. И во все дни свадьбы горел страстным желанием оказаться с нею наедине, прильнуть губами к ее губам.

Однако Умитей смогла его призвать к сдержанности: «Я ведь гуляю со своими подругами и сверстниками последний раз! Дозволь мне попрощаться с отчим краем, с любимыми родичами, ведь я уеду отсюда уже навсегда! И хоть тебе будет тяжело, - я прошу тебя, айналайын, дать мне полную свободу на эти дни!» Просьба Умитей, вкрадчивая, настойчивая, возымела действие на Дутбая.

Несмотря на молодость, он хорошо разбирался в людях, был решительным, деятельным джигитом, и с присущим ему упорством и настойчивостью всегда добивался своего. В Кок-ше он был одним из самых близких молодых сподвижников премудрого Каратая, и за Дутбаем на родовых советах всегда оставалось веское слово. Ему очень не нравилось присутствие на свадьбе разнаряженных салов и сэре, но после просьбы Умитей он решил не обращать на них внимания. И все же по истечении трех дней терпение его истощилось. Свита и дружки жениха извели его насмешками, намеками и откровенными поддразниваниями. Наконец то, о чем ему со всех сторон говорили, предстало перед ним в самом недвусмысленном виде. О, это было в глухой час на исходе ночи, когда всех свалила усталость, и на дворе было безлюдно и пусто. Дутбай набрел между двумя темными юртами на юную