La storia - Эльза Моранте

Никакого следа девочек-близняшек не наблюдалось, а спросить о них Ниннуццо как-то позабыл. За то короткое время, что он у них пробыл, появился американский солдат-негр, любовник Карулины, он был очень доволен, ибо на следующий день отбывал в свою Америку.

В качестве подарка он, по выбору самой Карулины, притащил ей одну из тех на весь мир известных шкатулочек — их делают в Сорренто, — которые, если покрутить ключиком, начинают фальшиво наигрывать какую-нибудь песенку. На наборной крышке шкатулки красовалась целлулоидная кукла, одетая в жилетку и фиолетовый нейлоновый комбинезончик, и каждый раз, когда пружину заводили, кукла под песенку начинала кружиться на крышке. Карулина была очарована этим танцем под музыку; едва кончался завод, она тут же подкручивала пружину с важным и озабоченным видом собственницы. При всем этом присутствовала и бабушка Динда, и она, желая оправдать перед гостем фанатическую увлеченность Карулины, пояснила, что это ее первая кукла. Потом бабушка Динда сама принялась напевать, уже со словами, старинную ариетту, заложенную в шкатулку, помогая себе ужимочками в кафешантанном стиле. В качестве угощения гостям предложили виски и жареную картошку.

Однако же Ниннуццо впоследствии об этой встрече не вспомнил и Иде о ней не сказал; Ида же, зная, как велик Неаполь, и какая бездна народу там живет, даже и не подумала спросить у него, не встречал ли он в этом бедламе кого-нибудь из «Тысячи». В итоге у Иды навсегда осталось подозрение, что вся «Гарибальдийская тысяча» погибла под развалинами Альбано.

После того, как последние члены «Тысячи» обогнули поворот, Узеппе вернулся и обнаружил, что комната теперь стала огромной. Его маленькие шажки порождали эхо, а когда он позвал: «Ма!», и Ида ответила ему: «Да?», то оба их голоса прозвучали совсем иначе, чем раньше. Все было неподвижно. Среди мятой бумаги и отбросов сейчас не было видно ни мышей, ни тараканов. В глубине тупого угла осколки лампадки для поминовения усопших, разбитой в суматохе, лежали на полу вместе с фитильком в лужице разлившегося масла. Посреди помещения так и остался упаковочный ящик, служивший близняшкам колыбелью и выстланный старыми газетами со следами детского поноса. В углу Эппе Второго лежал его смотанный матрац, а в углу, что возле двери, так и лежал другой матрасик, еще измазанный родильной кровью кошки Росселлы.

Ида растянулась на собственном матраце, решив несколько минут отдохнуть. Но организм ее привык, должно быть, к шуму и гаму, как привыкают к наркотику, и теперь та невероятная тишина, которая разом установилась, лишь обостряла напряжение ее нервов, вместо того, чтобы их успокоить. Тем временем снова пошел дождь. Одиночество и шелест дождя вместе с раскатистыми отзвуками далеких бомбежек лишь подчеркивали тишину, окружившую барак, наполовину утонувший в полужидкой грязи, где теперь оставались только она и Узеппе. Ида спрашивала себя, понимает ли Узеппе, что «Тысяча» ушла навсегда и больше не вернется. Она слышала звук его легких шажков — он обходил помещение, подробно все осматривая, словно проводил инспекцию. Потом вдруг медленные его шаги возбужденно участились, и тут же объятый какой-то лихорадкой, он пустился бегом. В углу валялся тряпичный мяч, который в хорошую погоду другие мальчишки, из уже подросших, гоняли на лугу, подражая настоящим футболистам. И вот теперь он, в свою очередь подражая этим мальчишкам, принялся остервенело пинать этот убогий мячик, вот только футболистов больше не было, и судьи не было, и вратаря тоже. Тогда Узеппе запальчиво бросился на штабель парт, вскарабкался по нему наверх и спрыгнул вниз, совершив один из своих полетов.

Шлепнули об пол его ноги, обутые в известные нам сапожки, и после этого установилась полная тишина. Через некоторое время Ида вышла из-за занавески и увидела, что он сидит в позе бесприютного эмигранта на куче песка и рассматривает пластинку, оставленную ему Карулиной, водя пальчиком по ее бороздкам. Ида подошла, Узеппе поднял на нее большие глаза, в них стояла потерянность. С пластинкой в руках он метнулся к ней:

«Ма, а как ее сыграть?»

«Э, теперь ее не сыграть. Для этого граммофон нужен».

«А зачем?»

«А затем, что пластинка без граммофона играть не может».

«Без граммофона не может…»

Дождь припустил сильнее. В воздухе что-то остро звенело, звук напоминал сирену. Ида вздрогнула. Но нет, скорее всего это был просто какой-нибудь грузовик, проезжавший по виа Монти. Тут же звук и заглох. Наступала темнота. В комнате было холодно и полно мусора, она казалась изолированной в каком-то нереальном пространстве, вокруг пролегала граница, и жизнь была отнесена за ее пределы.

В ожидании, пока хоть чуть-чуть развиднеется, Ида стала подыскивать, чем бы занять Узеппе. И в тысячу первый раз она спела ему историю про кораблик.

Крутится кораблик, вертится кораблик…

…Пришли три львенка, сели на три корабленка…

«Еще», — попросил Узеппе, когда она умолкла. Она рассказала всю историю с самого начала. «Еще», — сказал Узеппе. И пока она рассказывала, он с многозначительной легкой улыбочкой, предвестницей сюрприза, которому она наверняка не поверит, сообщил ей: «Ма, а я видел море!»

Это в первый раз он намекнул на свои приключения в полях вокруг партизанского лагеря. Обычно-то он, даже если его спрашивали, помалкивал и соблюдал всю надлежащую секретность. Увы, Ида истолковала его не совсем понятную фразу просто как фантазию и ни о чем не стала спрашивать.

Крутится кораблик, вертится кораблик…

В течение какого-то времени они вдвоем оставались единственными квартирантами. Шел ноябрь, школы, хотя и с опозданием, все же открылись. Но оказалось, что здание Идиной школы реквизировано войсками, а ее классы переведены в другое место, еще дальше, чем первое, и давать уроки ей придется после полудня, поскольку теперь ввели две смены, и практически ей вообще туда не добраться из-за проблем с транспортом и раннего комендантского часа. В результате Ида как пострадавшая при авианалете получила временное освобождение от уроков. Все же ей приходилось каждый день отлучаться из дома, чтобы раздобыть продукты; у нее, особенно в ненастные дни, не было иного выхода, как оставлять Узеппе одного, поручая его самому себе и запирая на ключ в огромной комнате. Тут-то Узеппе и научился проводить время в размышлениях. Он клал на лоб оба кулачка и принимался думать. О чем он думал, нам знать не дано. Но не подлежит сомнению, что в ту пору, когда он предавался своим размышлениям, время в обычном понимании для него сжималось почти до нуля. Живет же в Азии маленький зверек, по имени «панда малая», что-то среднее между белкой и медвежонком, живет он на деревьях в горных непроходимых лесах, и время от времени спускается на землю в поисках съедобных кореньев. Об одной из этих малых панд говорили, что она проводит в задумчивости на своем дереве целые тысячелетия и спускается с него лишь раз в триста лет. А ведь в действительности-то расчет всех этих сроков — вещь очень относительная: триста лет проходит на земле, а на дереве, где малая панда предается своим размышлениям, за это время едва набирается минут десять.