Крысобой - Александр Терехов

— Не наш. Местный, шотландец. Еще в Москве после войны дворника загрызли, но не все в это верят. Вот отгрызть могут что-нибудь запросто. Мягкие части: щеки, нос. Уши. Еще что-нибудь.

Вахтер с Гришей дружно грохнули, Витя отошел и сунул голову в кусты. Здесь и заночуем.

Завтрак сложился из капустно-морковного салата с кисловатыми стружками яблок, теплой горы гнутых рожков, облепленных хлопьями перекрученного мяса, миски солений.

откуда моя лапа подцепляла, чередуя, то огурец, то уже лопнувшую помидорку, и глиняного жбанчика остуженного в холодильнике компота. Я выдул его и спросил, где же сухофрукты на дне? Охнули, принесли. Старый четверть часа ждал, пока я выплевывал косточки чернослива и затыкал груши в рот, оставив черенок меж пальцев, икал и вздыхал — завтракали в санатории на балконе. Кормили санитарки с фиолетовыми разводами на отекших ногах.

— Виктор, пожалуйста, доложите про гостинец мясокомбината в милицию. Или вашему полковнику. Короче, тому, кто вас приставил, — попросил Старый.

— Старый неточно выразился. — Я поднялся со стула. — Доложи тому, кто не посылал нам запеченную крысу. Кому хочешь доложи. Но еще тому, кто не посылал. А мы из тебя вырастим дератизатора. Отличника здравоохранения. — Я задрал правую бровь и, разлепив губы, потряс головой, целясь в беременную с белокурым хвостиком, гревшую пузо на лавке под елкой, она засмеялась так, что из подъезда вышла санитарка и увела ее в тень.

Витя набычился и ушел собирать в сумку фонари и «тормозок», а мы спустились с холма, прошли дорожкой меж лиственниц к воротам санатория.

— Хорошо все, Старый. — Я погладил пучащийся живот. — Но женского общества мне не хватает.

Женское общество появилось тотчас. За квасной бочкой тряхнулся белый подол, мелькнул в очереди, ветром его вынесло на площадь и потянуло к нам — белый, тайный, страшно короткий, но для таких ног соблюдавший сволочную меру — качающийся, пышный из-за каких-то бантиков, полосочек, лоскутков, пушистого тряпья и наверняка мощной плоти; выбрасывающий ноги как два розовых пламени дышащей огнем ракеты, не взлетавшей, не избавившейся от жара своего. Не выгоревшие на югах в цвет полированной деревяшки, не чахоточные, бледно-поганочные с растрепанным рыжим пушком и синими ветвистыми венами, цвета голого зада в хирургическом освещении — а розовые, кровные, яблочно плотные, помнящие еще в высоких икрах детскую худощавость, но она терялась в коленях, закручиваясь и набухая в плоть, и дальше уже хлестало через пробоину, лилось и намекало на сиреневые глубины сухое, теплое, голое тело — не про всякие ноги скажешь: голые. Не про всякие.

Выше уже подпрыгивал, пружинил, качался этот призрачный подол — я не отрывался от него, считая, что смотрю на ноги. Прямо к нам. С легким вопросом взрослым голосом:

— Простите, вы что-то ищете? Я не могу вам чем-нибудь помочь?

Я поднимал взгляд: талия в наперсток, голые плечи, а грудь при таком основании уже ничего не значит, темные, крупные губы с неровными краями; волосы цвета мокрого песка до середины шеи, уложены ветром; глаза, которые хочется закрыть ртом, и, конечно — ясное дело — кажется выше, чем мы; я снова сорвался в подол.

— Ласточка, мне уже не помогут такие девушки.

С топотом и звяканьем (пусть попробует, тварь, расколотить фонари) догнал Витя, с ходу крича:

— Вот мои командиры. Дератизаторы из Москвы. Вот моя невеста.

— А у меня намерения серьезные. Я жениться и не предлагаю. — Брови ее, густые у переносицы, едва различимы к вискам, не улыбалась, серьезна, отчего губы выступали еще, у меня живот заболел. — Ясно. У меня сразу мелькнуло: жених есть, а влюбится в меня.

— Девушка даже не подозревает, какая смертельная угроза нависла над ней, — сочувственно подтвердил Старый.

Засмеялся один Витя. Она даже не моргнула. В руке она держала кувшин с квасом, протянула его жениху. Он сунулся в кувшин, как сосунок, я выбросил вперед руку и тронул ладонью ее нос — она все равно не вскрикнула, только отступила, всплеснув запоздало руками.

— Для страховки. Невозможно влюбиться в девушку, если при знакомстве схватил ее за нос. Никаких уже первых прикосновений. Надежней еще по заду…

— А ну! — Напившийся парень едва не сунул мне в рыло кулаком. — Ты! Ты что про меня думаешь?! Если б не военкомат, понял?! В своей Москве ведите, как хотите. А здесь, если ты протянешь свои… — Опять сжались его кулаки. — Даже словом, одним словом. Я тогда… Ты не уедешь отсюда!

— Извините, Виктор, — встрепенулся Старый. — Мой товарищ поврежденный человек и не избежал мрачности. Не так давно он похоронил жену. — Старый пресекал назревающие обстоятельства слезными сочинениями. — Если ваши… родственники не станут посещать нас в служебное время, то и он не впадет в… И вы не пойдете на каторгу за убийство кандидатов наук, биологических. А сейчас он охотно извинится.

— Да. Прошу простить. Тем более это спасет только меня. Она не спасется.

Влюбленные убежали вперед — кувшин качался меж ними. Клячи потащились следом. Одна кляча воспитывала, а вторая кивала, не выпуская из поля зрения играющий подол — а вдруг задерет ветер? Черта с два. Конечно.

Площадь лежала квадратом — мы тащились поперек нее. Гостиница торчала напротив санатория, отделенная с тылу бульваром от южной, крысиной, стороны. Такая узорчатая башня, похожая на обком партии в азиатской республике в прежние времена, чуть оживленная арками и колоннами, держащими козырек над подъездом зала заседаний, — наша цель.

По окрестным домам висели люльки, и строительные бабы шлепали штукатурку на стенные оспины, на крыше ворочали железо и кричали мужики. С трех «ЗИЛов» осторожно, по рукам, снимали хороший облицовочный кирпич. Пара каменщиков обкладывала побитую ракушку остановки. Женщины в халатах опять возились в клумбах, им сигналил водовоз — мое сердце застукало, ежели разинуть рот, то слыхать сиплое тиканье.

— Закрой рот. Смотрят же. — Старый встал, и я.

У гостиницы скучились милицейские «УАЗы», на лавках сидели солдаты, им закричал офицер, и они поднимались, оправляя ремни и бросая курить.

Из подъезда выскочили белые халаты, указывая на нас: они? Заходили штатские, вот жених да невеста уже здесь и также обернулись к нам.

Я поверх голов уставился в дальнюю витрину — и оттуда смотрели, а впереди всех величественная дама в белых кудрях, смачно накрашенный рот, основательная, как бутыль. Я улыбался и помахивал ей, обнимал себя руками, дескать, вон как люблю. Там шевелились, говорили беловолосой статуе на ухо. Она даже не перекатила тяжесть своих телес с ноги на ногу.

Одна желто-синяя машина тронулась, и вторая, вяло мигая, и, обогнув нас, причалили к угловому магазину, там обнаружилось скопление платков, сумок, платьев, сморщенных лиц, так много, что на деревьях сидели — в упор все в нас. Сердце мое постукивало шибче, шиб-че.

Пяток милиционеров гребли перед народом руками, будто загоняя гусей. Не видать: уступала толпа? Нет? Но точно, взирала на обе небритые морды — Старого из-за бороды, из-за лени у меня. На костюм Старого школьной расцветки — железные пуговицы, блестящие коленки, нависшие над резиновыми сапогами, Старый работал в сапогах. На его рубашку, один ворот на улицу, другой под пиджак. На кавказский нос, обложенный морщинами, и седеющую наружность. На мой дырявый свитер (колючая проволока на ограде птицефермы в Люблино), вонючие шоферские штанищи с карманами там и сям и пляжные тапки на грубых носках. Лето кончается на этом, мы остановились, мы начинаем.