Пой,даже если не знаешь слов - Бьянка Мараис

Когда больница остается позади, я пытаюсь рассмотреть что-нибудь в окне, но стекло затуманено дыханием множества пассажиров. Я протираю уголок окна рукавом трикотажной кофты – и меня поражает, как же много людей снаружи. Мне говорили, что Соуэто большой, но я и представить себе не могла таких толп. Логика, а не слышанные рассказы должна была подготовить меня к его размерам.

Йоханнесбург – огромный город, здесь сотни тысяч белых людей, а белым людям нужно, чтобы черные люди работали на них. А вот чего белым людям совсем не нужно, так это чтобы те же самые черные жили рядом, угрожая их образу жизни. Так появился Соуэто. Район расположен достаточно близко к Йоханнесбургу, чтобы ездить туда на работу, но достаточно далеко, чтобы белому человеку не пришлось обонять вонь черных. И по мере того, как росла потребность в рабочей силе, – а мужчины из нашей деревни уходили искать работу в столице – рос и Соуэто.

Нигде я не видела столько себе подобных, как здесь. На улицах полно такси, машин, автобусов и пешеходов, и все лица – черные. Тележки с запряженными в них ослами, велосипедисты, тощие собаки и свободно бродящий скот с трудом прокладывают себе путь в хаосе машин. Пикап, едущий рядом с нами, битком набит клетками с цыплятами. Тут же принюхивается к утреннему воздуху оставленная без присмотра свинья.

Матери пробираются между машинами, младенцы привязаны к их спинам полотенцами или большими кусками ткани. Школьники затесались в толпу женщин в форме горничных. Мужчины в комбинезонах останавливаются поговорить с мужчинами в костюмах-тройках. Огонь горит в мангалах, на которых жарятся mielies, и разносчики нахваливают свой товар. Шлакоблочные дома втиснуты между дешевыми гостиницами, машина моет церковь, и я понимаю истинность старой пословицы: чистота действительно соседствует с благочестием. Два гигантских цилиндра устремлены в небо из плоского пейзажа – градирни электростанции Орландо.

Шум растворяет в себе все звуки. Госпел и куэла звучат на полную громкость и перекрывают грохот грузовиков, лай собак, гоняющихся за машинами, завывания гудков, предупреждения, приветствия – голоса, зовущие кого-то в этом вавилонском смешении языков; водители такси вопят в окна своих машин, зазывая пассажиров. В этой наэлектризованной атмосфере у меня расслабляются мышцы шеи и плеч. Несмотря на толчею и шум, я снова под защитой своего народа и чувствую себя в безопасности.

Это чувство длится лишь до поворота на Клипспрут-Вэлли-роуд, где у обочины сгрудились военные грузовики.

Таксист присвистывает от удивления.

– Здесь не всегда так? – спрашиваю я.

– Нет, sissi^[18]. Наверное, что-то плохое творится.

Наша машина замедляет ход. Белые люди в военной форме, с большими ружьями через плечо, машут, чтобы мы проезжали. Дрожь страха охватывает меня, когда я вызываю в памяти слова из письма Андиля: “Приезжай немедленно. Твоя дочь в большой опасности, я боюсь за ее жизнь. Я не могу обеспечить ей защиту…”

Я молюсь, чтобы армейские грузовики никак не были связаны с опасностью, что грозит Номсе.

Посмотрев на часы, понимаю, что она как раз ушла в школу. Я слишком долго ждала возможности увидеться с дочерью и не хочу ждать еще день, пока она вернется домой. Вместо того чтобы выйти у дома Андиля, я прошу таксиста отвезти меня прямо к школе. Если мне повезет, я увижу Номсу до того, как прозвенит звонок на первый урок. Все, чего я хочу, – это обнять свою дочь и увериться, что она в безопасности.

Мы кое-как подъезжаем к остановке у школы Моррис-Исааксон. Ворота открыты – разинуты, словно беззубый рот спящего madala^[19], а этажи пустынны, за исключением нескольких бессмысленно топчущихся на месте учителей с оцепеневшими взглядами – муравьи, отделенные от своей колонии.

Я подхожу к одной из учительниц, по виду – моей ровеснице, и говорю:

– Molo…^[20] – Конец предписанного обычаем приветствия замирает на моих губах. Женщина так встревожена, что я не в состоянии тратить время на любезности. – Где дети, sissi?

– Andazi. Все ушли.

– Ушли? Почему?

– Они все ушли на марш.

– Марш протеста?

Женщина кивает.

– Против чего они протестуют?

– Против новой учебной программы на африкаанс. Правительство хочет, чтобы мы преподавали на африкаанс.

– А вы не знаете, где дети, где этот марш?

– Нет, но ходят слухи, что на марш вышли дети не только из нашей школы. Мы слышали, к ним присоединятся многие тысячи школьников.

Многие тысячи школьников. Я холодею от ужаса.

От группы учителей отделяется какой-то мужчина и подбегает к нам. Очки у него сверкают в утреннем свете, пиджак распахнут.

– Вдоль всей Клипспрут-Вэлли-роуд армейские грузовики.

– Армейские грузовики? – Женщина ахает.

Прежде чем мы успеваем задать вопрос, он убегает поделиться новостью с другими.

Военные грузовики и полицейские фургоны. Белое правительство готово бросить солдат против наших детей. Желудок сжимается от страха, и это мобилизует меня. Я подхватываю чемодан и выбегаю из ворот.

Вся Мпути-стрит запружена демонстрантами. Ноги у меня не гнутся, они в синяках и ссадинах после поездки; как только я прибавляю шагу, их сводит судорога. Каждый шаг заставляет меня чувствовать себя старше моих сорока девяти лет, но я иду дальше, не обращая внимания на боль.

Я догоняю, а потом и обгоняю школьников в задних рядах демонстрации, пытаюсь пробиться в центр толпы. Кто-то врезается в меня, отчего я чуть не поворачиваюсь вокруг собственной оси. Обернувшись, я вижу мальчика лет десяти, не старше.

Он улыбается, на щеках ямочки.

– Извините, мама. Я споткнулся. – Он указывает на свои развязавшиеся шнурки и отбегает в сторону, чтобы завязать их, товарищи хохочут над его неуклюжестью.

Три девочки передо мной, в юбках и носочках, берутся за руки и начинают прыгать. Юноши в ярких куртках и шляпах потрясают кулаками. Лица мальчиков лучатся надеждой, глаза сияют весельем. Может, они и протестуют на манер взрослых, но они всего лишь дети.

Холодный воздух кусает меня за голые руки, слабое зимнее солнце изо всех сил пытается проникнуть сквозь слой дыма, оставленный ночными кострами. Дым медлит в воздухе, этот запах – словно предупреждение о жестокости и смерти. Я бросаюсь от одной группы детей к другой, взгляд скользит по лицам девушек постарше, ища черты моей Номсы. Сердце дает сбой каждый раз, когда я замечаю ее профиль – гордо выпяченный подбородок, высокий лоб, – но это всякий раз оказывается не она. Взгляд прыгает с лица на лицо, а толпа тем временем все прибывает. Я покрепче перехватываю ручку чемодана.