Современные венгерские повести - Енё Йожи Тершанский

а подписываться я и тогда умел. Вот зайдите как-нибудь к вдове учителевой, она жива еще, и посмотрите сами, потому что висит эта моя расписка у нее в комнате, — старый учитель сам вставил ее в рамку и повесил на стену. А я, когда меня дразнить этим стали, сказал: «Пускай!» — потому что это все правда.

Старик набил свою трубку, поколдовал над нею, потом заговорил снова:

— А когда агитаторы приходить стали, я их всех отсылал к старой учительше — идите, мол, и посмотрите, под какой бумагой моя подпись стоит! Это и в сорок девятом я сказал им, и в пятидесятые годы твердил, то же повторял и в шестидесятом, когда было их здесь хоть отбавляй, целую неделю порог мой обивали, только сменяли друг дружку, чтоб передохнуть. Но я всем им одно твердил: сперва идите посмотрите на ту бумагу, а потом уж можете и вернуться, тогда и поговорим! И еще сказал я им: в детстве, бывало, если кто из нас давал другому что-то, а потом приходил и обратно требовал, мы тогда дразнили его: «Дал цыган, обратно просит, его душу черт уносит!» Это была присказка такая ребячья: дал цыган, обратно просит, его душу черт уносит! И уж тут виноватый подхватывался и бежал прочь, да в тот день и на глаза никому не показывался, не знал, куда спрятаться от стыда!.. Эти восемь хольдов были для меня все: ими воздалось мне за всю мою бедность, за бедность, нищету и батрачество моих отца и матери, и ихних отцов да матерей! Тысячу лет ждали мы все этого часу, тысячу лет мечтали о том, чтоб на свою землю встать, тысячу лет стремились добыть эту землю, тысячу лет верили, что придет такое время и будет у нас земля! И вот — есть! И досталась она мне, при моей жизни пришел этот жданный час. Сколько ни было Чокошей за всю историю всех времен, за всю эту тысячу лет, сколько их ни было, все они только за то и боролись, за то слезы лили, палки терпели, за то головы свои складывали и на огонь, на казнь мученическую шли, чтоб у меня однажды земля в руках оказалась! И вот она есть, землица моя, и я ее из рук своих не выпущу! Нет! И все это я продиктовал тогда учителю, когда надо было другим пример подать: у меня ее разве только господь бог заберет, да и то после смерти моей. Земля эта землей Чокоша стала — и такой останется, по крайности, пока я живу на свете!

Он замолчал, потом махнул рукой и тихо докончил:

— Немного уж мне и осталось, можно подождать, как собаки кость ждут… можно подождать-то…

— Сколько сейчас здесь, окрест, единоличников?

— Окрест ни одного! В районе, ежели не врут, девять хозяйств, и все — батраков бывших. Из девяти, может, один найдется, у кого и раньше что-то свое было… Только и всего нас осталось!

— А дети ваши что говорят на этот счет?

— Да ничего! Разлетелись кто куда, и нет им до всего этого никакого дела. «Земля Чокоша? — спрашивают. — Может, вы, отец, еще и прикупить хотите? Может, еще участочком разживетесь?» Они ведь это так просто, не по злобе говорят, а вот съедутся и начинают… Особенно старший, он майор теперь. Приедет, налетит и ну высмеивать отца! «Вам, говорит, отец, сплотиться надо! Сварганили бы вдевятером какую-нибудь организацию и начали бы всю историю сначала!» Ну, что мне с ним делать? Я на него не сержусь! Чего не сумел он до сих пор понять, то не поймет уж никогда! Ему-то ведь и невдомек, что значит выйти по весне на поле, на собственную свою землицу… Где ему знать про это! Другая у них у всех теперь жизнь, по-иному и думают…

Он достал спички, подержал огонек над трубкой, сильно, так что глубоко запали щеки, потянул. Трубку изо рта так и не вынул больше. У него было скуластое лицо здорового человека, прорезанное жесткими морщинами и коричневое, как сама земля, только надо лбом протянулась узенькая белая полоска, след от шляпы, никогда не допускавшей туда солнца. Плечи были широкие, сильные, движения — точные, уверенные, даже когда он просто положил на стол коробку спичек.

— Помните, на прошлой неделе мы были на холме, у Пишты Кекеша, вино пили?

— Еще бы!

— А знаете, ведь я уже давно по гостям не хаживал. Почитай, за целый год в первый раз собрался — родственники, конечно, не в счет, к которым на крестины или там больного навестить так и так ходишь. Да и то из-за Йошки только и пошел, приятно было, что он сам позвал… ну, и вино у Пишты хорошее! А потом как бы это сказать — на люди потянуло! Так потянуло, прямо беда!

— Все-таки я вас не понимаю. Вас ведь любят в деревне, уважают.

— Это верно. А вот о чем говорить со мной — не знают!

Он поднял глаза. Лицо его чуть тронула спокойная ясная улыбка. И он продолжал неспешно и тихо:

— Так говорю, как есть! Сперва-то ко мне еще захаживали — на чудака поглядеть. Тогда еще было о чем спрашивать: сколько пшеницы собрал, сколько уродилось кукурузы. Чтобы проверить, значит, у кого дела лучше идут, у них или у меня. То есть как у них бы шло дело, если б тоже на своей земле остались. Ну а потом, что я мог сказать им? Один год пшеница у меня лучше вышла, а кукуруза хуже. Другой год — и пшеница хуже и кукуруза, потом — опять моя пшеница лучше оказалась. Так сколько же можно говорить об этом! Ну, год, ну, два от силы. У них теперь другие заботы пошли. Будет ли машина, даст ли район, кто станет бригадиром, кто уезжать собирается, разводить ли карликовый фруктовый сад или не стоит, не будут ли зайцы обгладывать деревья, сумеют ли весь сад огородить, получат ли проволоку для этого — и все в таком роде… А когда я подойду, они и замолчат да только на меня поглядывают, и я вижу, что неловко им. Неловко, потому что хочется так разговор повернуть, чтоб и я его поддержать мог. Но вот не получается это, да и только! Снова спрашивают, какая у меня уродилась пшеница. Так ведь спрашивали уже, когда к уборке дело шло!.. А потом, может, и от другого чего неловко им — ведь сколько речей говорено было, что, мол, лучше потоп, чем кооператив этот, все мы вместе на том стояли, а теперь…