Обнаженная натура - Владислав Артемов

Пока Родионов приходил в себя, пока стоял он у родного тополя, обняв его дрожащей рукой, содрогаясь сердцем от внезапных порывов тоски, обиды и одиночества, в нем подспудно вызревал еще неясный ему самому, но опасный и окончательный план. Не было в нем никакой видимой логики, разумной связи элементов и деталей. Один-единственный образ овладел его сознанием, вокруг которого все группировалось и к которому привязывалось все остальное, еще туманное, расплывчатое, но пугающее.

«Ствол!.. Нужно добыть ствол…» — повторял он, чувствуя облегчение от того, что вот найдено решение, и решение это конкретное, вполне исполнимое. Наконец-то кончится вся эта неопределенность, вся эта игра вслепую, с неясными правилами и неизвестными последствиями.

Всякое внутреннее усилие и движение человека, даже если оно совершается в глубокой тайне, незаметно для окружающих — непременно вызывает к действию силы и энергии, о существовании которых он никогда и не подозревал.

— Ствол, — повторил он еще раз и оттолкнулся ладонью от шершавого бока «их дерева». Этим он как бы сталкивал себя с круга своей прежней жизни, вступая туда, где будет теперь все развиваться по смутному и страшному «плану». Что он будет делать с этим стволом, он еще не представлял себе, но по крайней мере средство было найдено. Никто не посмеет теперь отшвырнуть его с дороги, как щенка. Никто не отважится поглядеть на него вприщур, прикидывая, куда бы лучше ударить… Попробуй теперь останови меня, радовался Родионов и, улыбнувшись криво, проговорил вслух:

— Сумасшедший с револьвером. Это хорошо.

Только не себя! — отмел он дружеский вкрадчивый совет. И только не убивать никого… Но как же, зачем же тогда… В воздух! В воздух можно… Или в ногу…

Мысли его путались, ничего связного не придумывалось, и он снова и снова возвращался к исходному пункту своих размышлений, к единственной твердой опоре. «Ствол!»

Он добежал почти до дому, когда увидел сидящего за столом в соседнем дворе Длинного. «Ага! — на ловца и зверь! Отлично!..»

— Длинный! — сказал он без всяких предисловий. — Мне нужен ствол! Срочно…

— Привет, Паша! — сказал Длинный и затянулся сигаретой. — Срочно?..

— Привет! — поправился Родионов. — Конфиденциальность гарантирую.

— Паша, — сказал Длинный. — Поступи проще. Сделай себе рогатку…

— Эх! — вырвалось у Родионова. — Ничего ты не понимаешь. Ничего-то ты не понимаешь…

«Ничего-то вы не понимаете, ничего…» — бормотал он, направляясь домой.

Взошел на крыльцо и замер.

Вот здесь ты тогда стояла в белом платье.

Он бросился со двора. С застывшими, неподвижными зрачками шел по пустому переулку, тихонечко подвывая. В голове его теснилась растерзанная и тоскливая толчея образов, обрывков воспоминаний, захлестываемая приливами обиды. Иногда он останавливался, озирался вокруг и резко сворачивал в какой-нибудь случайный переулок, бессознательно пытаясь этой переменой направления обмануть своих преследователей, оторваться от погони, ускользнуть от самого себя.

Справа открылась знакомая церковь.

Он замедлил шаг, точно припоминая что-то, потом решительно вошел в церковную ограду. Церковь была почти пуста, служба недавно закончилась. Уже гасили свечи и позвякивали ведрами старушки-уборщицы, готовясь мыть полы. Пропитанный ладаном сумрак мирно наполнял своды, тихими огоньками тлели лампады, ласково и сочувственно глядели на Пашку святые лики.

Родионов направился в левый придел, остановился у большой иконы.

У Иверской горели три свечи.

Он стоял в опустевшем храме, глядел на сияющие огни минуту, две, три, и что-то странное произошло с ним, плоть его потеряла вдруг свою косную материальность, стала прозрачной, тонкой и легкой как дым, он стал растворяться в окружающем, стремительно расширяться во все стороны и ему уже всерьез казалось, что все, что он видит, это уже — внутри его, внутри его горят три свечи… Это длилось одно мгновение, его объял страх того, что сейчас он перешагнет невидимую грань и исчезнет совсем, смешается с миром и космосом — он тотчас очнулся и увидел себя стоящим перед иконой.

— Обвенчай! — судорожно выдохнул Пашка, опустился на колени. — Обвенчай меня с ней.

Он покосился налево, туда, где должна была стоять она.

— Венчается раб Божий Павел. Рабе Божьей Ольге, — тихо прошептал и перекрестился. — Аминь. Во веки веков…

Встал с колен, спокойный уже, только дрожало что-то внутри под ложечкой, но хватка тоски ослабла и выть больше не хотелось. Он присел на скамеечку у стены и долго сидел, снова чувствуя, как растворяется в этом ласковом сумраке. Лицо его было мокро, три свечи сияли ярко, празднично, превратившись в один лучистый дрожащий круг света. Легкая тень скользнула к ним и погасила. Вот и все, думал Павел, теперь уже навеки…

Когда он вошел в дом, внезапно смолк разговор на кухне, оттуда выглянул Кузьма Захарьевич, точно сторожил его приход, и поманил рукой. Еще два-три лица встревоженно выглянули из кухни и полковник, внимательно и пристально следивший за приближением Родионова, обернулся к этим лицам и уверенным голосом произнес странную фразу:

— Да он сам уже все знает!

— Что, Кузьма Захарьевич? — спросил он, глядя в хмурые лица соседей. — Что я сам уже знаю?

— Телеграмма. Подай, Юрка! — полковник снова обернулся, и кто-то передал ему сложенный в четверть белый листок.

Тетя Мария, понял Пашка.

Он принял из рук полковника телеграмму и развернул.

Тетя Мария умерла.

Исполнение его планов откладывалось, по крайней мере, на неделю.

Иначе говоря, навсегда.

Родионов поплелся к себе. Много раз он видел эту сцену, готовился к этому событию, но он не думал, что так внезапно опустеет белый свет, такая откроется в нем прореха, словно весь род Родионовых уйдет из мира.

Он стоял посередине комнаты. Надо ехать, нужны деньги, билеты… Снова нужны эти проклятые деньги, которых вечно нет… Платье Ольге, похороны, дорога…

— Павел! — позвал полковник от дверей, держа руку в боковом кармане пиджака. — Стало быть, Павел, вот они? Там, что ли?..

Кузьма Захарьевич глядел на сваленные у стены трубы.

— Что, Кузьма Захарьевич? О чем вы? — вяло спросил Родионов. — Жесть, что ли? Не знаю, куда выбросить…