Канада - Ричард Форд

В первые после убийства дни в воздухе «Леонарда» определенно должны были витать некие флюиды. Однако Чарли Квотерс продолжал каждое утро вывозить охотников в поля. Ремлингер продолжал воодушевленно кружить вечерами по столовой и бару. Мне же принимать участие в чем бы то ни было запретили, как если бы я вышел из доверия. Впрочем, я все еще мог кормиться на кухне, сидеть в моей комнатушке, бездельно слоняться по «Леонарду» и бродить, как в теплые сентябрьские дни, по холодным улицам Форт-Ройала. Иногда я замечал — на улицах или на парковке отеля — «полушку» Чарли Квотерса. А однажды столкнулся с Артуром Ремлингером в вестибюле, там, где наблюдал за регистрацией американцев. Он читал письмо. И взглянул на меня с выражением, которого я у него прежде не видел. Он показался мне полным энергии и словно бы собиравшимся объяснить что-то, чего еще не объяснил, — впрочем, лицо его быстро изменилось, стало почти суровым. «Иногда, Делл, приходится, чтобы расставить все по своим местам, причинять людям неприятности, — сказал он. — Каждый из нас заслуживает второго шанса». Он и в ночь убийств говорил примерно то же. Для меня сказанное им смысла не имело, я не знал, что ему ответить. Неприятности. Я же видел, как он убивал людей. У меня просто-напросто не нашлось ни слова. А он сунул письмо в карман, повернулся и ушел. Думаю, так он к убийству двоих мужчин и погребению их в охотничьих окопчиках посреди прерий и относился: все было проделано наполовину ради того, чтобы расставить все по местам, а наполовину ради облегчения его страданий. Я попытался понять это и примирить с моими чувствами — унижением и стыдом — ощущение, что во мне открылась некая часть его пустоты. Не получилось.

Мне не известно, знала ли Флоренс об убийствах, не знала. Думаю, и то и другое сразу. Она была художницей.

Умела видеть в определенных вещах качества прямо противоположные и мириться с ними. А таких вещей в жизни хватает. То же супружество, к примеру. Это ее умение подтверждалось тем немногим, что я о ней знал.

На четвертый после убийств день — восемнадцатого октября — Флоренс пришла в мою комнатушку и разбудила меня. Она принесла картонный чемодан с кожаными застежками и наклейками: «ПАРИЖ», «НОВЫЙ ОРЛЕАН», «ЛАС-ВЕГАС» и «НИАГАРСКИЙ ВОДОПАД», поставила его на туалетный столик и сказала, что я не могу до конца жизни таскать мой скарб в наволочке. Когда мы увидимся снова, я верну ей этот чемодан. А еще она вручила мне билет на автобус и маленькую, написанную маслом картину: заросли караганы на задах Партро, а за ними белые ящики ульев, прерии и синее небо. «Этот пейзаж лучше прежнего, — деловито сообщила она. — Он позволит тебе вспоминать обо всем с большим оптимизмом. Городка здесь не видно». (Из этого, помимо прочего, я и сделал вывод, что об убийствах она знала.) Я сказал ей, что картина мне нравится, — она мне и понравилась, очень, и что-то удивительное присутствовало в ощущении, что она принадлежит мне. О других полотнах Флоренс я ей ничего такого не говорил и надеялся, что эта похвала искупит мой недосмотр. Я уложил в чемодан ту немногую одежду, какой обладал, шахматные фигуры, книгу «Основы шахматной игры», свернутую в трубочку шахматную доску, два тома Всемирной энциклопедии, еще одну книгу, полученную от Флоренс, — «Построение канадского государства», — но не «Пчелиный разум», с мыслями о пчелах я простился. Чемодан получился увесистым. Мы вместе сошли вниз, покинули отель и проследовали по шумной главной улице Форт-Ройала до парикмахерской, в которой я пару дней назад подстригся, словно предвидя, что со мной что-то должно произойти. Постояли за ее стеклянной дверью, Флоренс сказала, что посадит меня в автобус, на котором я доеду до самого Виннипега, — пятьсот миль, поездка закончится в ранние часы следующего утра. Там меня встретит ее сын, Роланд. Жить я буду у него, а учиться, пока «все не утрясется», в школе, которой управляют монахини. Все будет отлично, классно. Хорошо, что я уезжаю до того, как зима возьмется за этот городишко всерьез. А говорить о здешней жизни что-то еще, сказала она, смысла, в сущности, не имеет. Когда подъехал автобус, Флоренс обняла меня и поцеловала, — прежде она этого не делала, да и в этот раз сделала потому, что ей было жалко меня. Мы еще увидимся, сказала она. Кроме нее я ни с кем больше не попрощался. Все выглядело так, точно я уже уехал дня два назад и теперь просто догоняю себя. Прощания, разного рода формальности, которые положено при них соблюдать, — в жизни все они оказываются скорее исключением, чем правилом.

Конечно, я был счастлив уехать, очень счастлив. Сидя после выстрелов в машине Ремлингера — еще до того, как мы избавились от трупов, — я окинул взглядом «крайслер» американцев, окутанный тьмой и снегом Партро и решил, что это место создано для убийств: городок пустоты и взятых назад обещаний. Мне почти удалось сбежать оттуда, думал я, но только почти. И сейчас, сидя в автобусе, покидавшем Форт-Ройал и Саскачеван, я чувствовал, что мне, похоже, предоставляется последний шанс.

Пока автобус продвигался на восток, я почти не думал о том, что оставляю в прошлом. По этой части я никогда силен не был. Для того чтобы я всерьез задумался о каком-то событии, ему следует уйти в землю, а после появиться из-под нее естественным образом. В противном случае я о нем забываю. Мне и на миг не пришло в голову, что все случившееся станет в дальнейшем окрашивать мои мысли о родителях и их куда более мелком преступлении. Как ничто и не укрепило моей веры в возможность когда-нибудь снова увидеть их — хоть я и желал этого. Различные применения, найденные для меня Ремлингером, — сначала я был его слушателем, потом якобы интересным ему человеком, потом исполнителем роли его сына, потом ручательством его безопасности, его свидетелем и соучастником — никакой радости мне не принесли. Но, как бы там ни было, они не помешали мне подняться по ступеням автобуса и не лишили будущего, которого я для себя жаждал.

Думал ли он, что я могу проболтаться об увиденном? Уверен, мысль, что я способен взять да и рассказать о том, что я видел и в чем участвовал, не посетила его и на секунду — мне это было по силам не больше, чем американцам, лежавшим в их убогих могилах. Есть вещи, рассказать о которых человек просто не в состоянии. Скажу честно: поняв, что Артур знал меня по крайней мере настолько, что все-таки уделял мне хоть какое-то внимание, доставила мне мелочное удовлетворение.

Милдред Ремлингер советовала мне допускать в круг моих размышлений столько всего, сколько удастся, не позволять моему разуму болезненно застревать на чем-то одном, помнить: у меня есть в запасе что-то, от чего я могу отказаться. Да и родители мои тоже высказывались в пользу всеприятия. (Гибкости, так называла это мама.) Настанет время, и я обрету способность растолковать себе все случившееся — где-то. Как-то. А может быть, и сестре, Бернер, — я не сомневался, что еще увижу ее до того, как умру. Пока же следовало попытаться найти некий средний путь между рекомендованными мне достойными качествами: великодушием, долголетием, все-приятием, отказом от лишнего — раскрыться навстречу миру и построить на этом жизнь.