Не воротишься - Надежда Вадимовна Ларионова

* * *

– Бог есть любовь, – говорит Фил, глядя, как дождь разбивается об золоченый купол, как потоки воды катятся по нему, вода ловит отражение и тоже кажется золотой.

Мария стоит за его спиной, сжавшись под его кожанкой. Волосы падают на глаза, так что обернувшийся Фил не может прочесть их выражение.

– Это не я придумал, это Библия.

– Это ты моей маме скажи.

Фил пожимает плечами.

– Скажу. Скажу, если это ее убедит. Скажу, пойду просить твоей руки, если хочешь, прям как в старые, недобрые…

– Не смей, слышишь – Мария подлетает и дергает его за мокрый рукав. – Даже подходить к дому не смей, мои дядья тебя того, если узнают – Мария чиркает по шее, но Фил смеется.

Фил хватает ее поперек талии и чиркает по темечку костяшками пальцев, легонько, но Мария визжит, вырывается. И отдышавшись, вдруг смотрит на него, серьезно и строго.

– Мама говорит, если я буду делать, как она велит, как отец велит, как старшие, как… Кто угодно, в общем, кроме меня самой. Тогда и Бог меня любить будет.

– А если я велю?

– Ты что, ты – гаджо, – выплевывает Мария и осекается. Прозвучало грубо. Она встряхивает закудрявившимися волосами и выходит из-под козырька. Мария вздыхает и поднимает лицо к дождю. Струи быстро смывают ее слезы, и лицо ее проясняется.

Мария сверкает глазами и бросается на проезжую часть:

– Догоняй!

И вот Фил уже бежит за ней, ее белое платье рвет ветер, будто флаг на корабле, оно хлопает, облепляет ее тонкие ноги, а Мария хохочет и несется вперед. Когда они замирают перед рассекающей лужи машиной, облитые брызгами из-под колес, Мария смотрит на грязный подол и цокает. А Фил смотрит на Марию. На плечи, на грудь в круглом вырезе, на живот с темной ямочкой пупка. Белое платье стало почти прозрачным.

– Куда мы? – говорит Фил. – Можем на квартиру пойти. – И наконец решается: – Можем остаться там до утра.

* * *

Пока лифт дребезжит с последнего этажа, они прижимаются друг к другу. В темноте парадной это так просто – сплестись руками, бедрами между бедер, подбородком уткнуться в жаркую шею. Мария откидывает голову, разрешая ему наклониться, выдохнуть ей в губы. Фил целует ее, и сердце ласточкой падает со скалы.

Марии кажется, что он держит ее так крепко, так уверенно, будто десятки девчонок побывали в его руках. А потом лифт звякает, распахивая тяжелые двери, и в желтом лифтовом свете Мария видит пунцовые пятна на его щеках. И сама прижимает руки к раскрасневшемуся лицу.

* * *

Фил запускает пальцы в ее густые, всегда немного пахнущие костром волосы. Осторожно, как котенка, чешет за ухом, а потом чуть сжимает мочку с золотым кольцом. Мария зажмуривается и зарывается носом в успевшую высохнуть шершавую джинсу. Она чувствует щекой металлическую молнию и тепло, исходящее из-под нее. Фил наклоняется и целует ее затылок, и золотое колечко в ухе, и шею под ним, и волосы, закрывающие ее лицо.

«Я хотел бы остаться с тобой, просто остаться с тобой», – поет хриплый голос из приемника.

* * *

Черная косынка сползла на брови. Волосы выбились из-под нее и торчат черными шипящими змеями. Мама беззвучно открывает рот, вперив в Марию злые глаза, покрывается пятнами, и вырез над ее грудью становится красным, в тон гороху на платье.

Мария не ждет, что мама поймет. Не станет заводить шарманку про любовь. Про выбор. Требовать свободы и перемен. Мария хочет просто проскользнуть мимо, схватить хотя бы пару вещей, поцеловать брата, быстро, но чтобы запомнил, чтобы он запомнил ее такой. Она не может уйти не попрощавшись.

Мария входит в дом и идет напрямик в свой угол, хватает школьный портфель, высыпает из него все на пол, учебники валятся с грохотом, рассыпаются карандаши, ручка со звоном катится под комод. Мария сдергивает с вешалок рубашку с жабо, которую мечтала надеть на выпускной, торопится, сует рубашку, юбки, пару трусов, пихает в портфель, он, конечно, не закрывается. Ну и ладно, думает Мария, наклоняется, чтобы вытащить из коробки туфли, и – боль в затылке будто пришибает ее к полу. Мария успевает подумать про то, сколько на нем крошек и кошачьей шерсти, и мир гаснет.

Она просыпается от хлопка по щеке. Это мама. Стоит над ней и отвешивает оплеухи. А позади мамы – отец. И черное стадо из дядек, и братьев, и даже других таборных мужчин. Некоторые кривятся, глядя на Марию. Другие цокают, грозят, выплевывают: «Бида[9], бида». Мать налетает на них, кричит, но отступает, когда вперед выходит отец. Отец потирает свой массивный, бурый от водки нос, смотрит на Марию так, будто она не его дочь, а издохшая сторожевая псина, которую нужно поскорее убрать и заменить новой, здоровой, громкой и зубастой.

Мария встречается с ним глазами. И выдерживает его взгляд. Пока он сам не отводит глаза, не отходит к дядькам, не приказывает коротко и не уводит все сборище за собой.

* * *

Запах фиалкового мыла обнимает Марию. Она вдыхает его глубоко – а-ах, набирает в грудь, задерживает дыхание. Теплые руки ложатся ей на плечи. Маленькие, сухие ладони, пахнущие мылом, гладят ее по макушке, расправляют спутанные от ветра волосы. Мария крутит в руках небольшую розовую музыкальную шкатулку. Откроешь – крошечная балерина крутится на ножке, и вокруг нее тренькает еле слышно «Лебединое озеро». Закроешь – тишина. Откроешь – и снова дрожит белая пачка из органзы, блестит камушек на пуанте: «Тан, та-та-та-тан, та-тан…» – А вдруг Графиня бы могла ее удочерить? Пусть хоть на годик, до ее совершеннолетия. Ведь ее настоящая дочка… Мария не хотела думать, что с ней, где она. Важно, что она, Мария, здесь, она бы стала по хозяйству помогать, с деньгами сейчас туго, так она бы тоже работать пошла, хоть после школы, хоть как.

– Мы все решим, моя девочка. У меня знакомцы есть, придумаем. Если согласишься пока…

Мария дергается, хочет выпалить: «Конечно соглашусь, я вам не помешаю, совсем!» Музыкальная шкатулка звенит-переливается, балерина кружится быстрей, быстрей.

– Пока пожить в общежитии?

Мария захлопывает крышку. И встречается глазами с Графиней.

– Но я думала, может, вы, может, у вас? – начинает Мария.

Графиня качает головой. Хлопает Марию по плечу: подумай пока. Отходит к доске и принимается протирать ее сухой тряпкой. Тряпка шуршит по грифелю, и Мария изо всех сил сдерживает всхлипы.

– Может, я все же смогу пожить у вас?