Самая страшная книга 2014-2025 - Ирина Владимировна Скидневская

– Почему Папанин?

– Ну ты же нас завел в какие-то дебри? Как Иван Папанин! А еще друг называется. Хорошо хоть не в болото. Выводи давай обратно.

2019

Олегу снился зеленый сон. Зеленый до одури, до оскомины во рту. Зеленый свет пронизывал все – словно Олег плавал в океанской глубине, тщетно пытаясь подняться к поверхности.

В зеленом сне колыхалась трава. Она была везде – под ногами, перед глазами, над головой. Олег брел в ее зарослях, разводя руками упругие, сочные стебли – будто плыл, пытаясь преодолеть мощное прибрежное течение.

Трава пахла кровью. И блевотиной. И свежим, только-только порубленным мясом. И сгнившей картошкой. Эти запахи не смешивались – они существовали отдельно, точно баночки с разноцветной гуашью. Олег шел так, чтобы дышать мясом. Он любил стейк с кровью. Он не понимал веганов. Он терпеть не мог овощные салаты. Поэтому он шел через траву и дышал сырым, свежим, только-только порубленным мясом.

Что-то дышало, шевелилось и хрипело неподалеку от него. И оттуда несло тоже мясом. Только уже залежавшимся. Тухлым. Скользким и склизким. Олег не шел туда. То, что шевелилось, двигалось к нему. Хрипы становились слабее – но при этом явственнее. И волны тухлятины вмешивались в аромат сырого стейка с кровью.

Олег уходил дальше, забирая влево. Под ногами пружинил мох, с чавканьем захватывая ступни. Ковыль мельтешил перед его глазами – светлые белесые метелки.

«Ячмень гривастый, Каразин, – вдруг услышал он голос биологички. – Ячмень гривастый, а не ковыль». Плевать. Они всегда называли его ковылем. Пацаны из дедовой деревни когда-то научили его дурацкой игре – положить эту метелочку на язык острием к горлу и три раза сказать «трактор». Ни у кого не получалось больше одного раза. Бабушка раскрашивала метелки ячменя-ковыля в разные цвета и ставила в вазу. Олег любил в детстве тайком отщипывать тоненькие синие, зеленые, красные ниточки – пока колоски окончательно не лысели. Бабушка так и умерла – раскрашивая ковыль за столом, упав лбом в блюдечко с краской и сжав в окоченевшей руке кисточку. Блюдечко раскололось, и бабушкина кровь смешалась с берлинской лазурью. Колоски тихо шуршали на сквозняке.

Что-то сухое и острое царапнуло ему ладонь – и он, рефлекторно сжав ее, поднес это к глазам. Еще колоски. Остюг – или устюг – он так и не знал, как они правильно называются. Мягкие и плотные весной, к августу они становились колючими и рассыпались от малейшего шлепка. Собаки, что жили у родителей Олега, приносили эти устюги на себе с пустыря за домами, и родители каждый вечер заставляли сына проверять и вычесывать жесткую шерсть. Конечно, он ленился. Конечно, за это в итоге поплатились псы. Овчар начал хромать, припадать на правую лапу, грустно скулить и отказываться от еды. Грешили на занозу, на разбитое стекло, но только когда лапу разбарабанило вдвое, а при каждом шаге из-под пальцев пса сочился желтоватый вонючий гной – только тогда они обратились к ветеринару. Лапу спасли – хоть и распахали до плеча. Ветеринар потом показывал эту дрянь – маленькое зернышко колоска с усиками, гладкое в одну сторону, шершавое – в другую. Овчар так и хромал до конца жизни. А вот дворянина не спасли. Пес долго мучился – молча, отворачивая голову с крупными, с горошину, слезами на глазах. Из-за густой, свалявшейся шерсти не было видно раздутое – сплошной нарыв – брюхо. Врач сказал – зернышко попало в половой орган, когда пес бегал по траве, – и затем пошло по мочеточнику, царапая и раздирая нежную слизистую. С тех пор Олег никогда не бегал голышом в траве.

Ему вдруг стало странно холодно. Зеленый свет вокруг него сгустился и начал оседать – как туман, как мокрая занавеска. Он опустил глаза – он был голым. Вот только что – в джинсах и футболке, а теперь голый, как из бани. Даже кожа была такой же – красной и распаренной, с белесой коркой на пятках. Она чуть колыхалась, шла волнами – будто под ней было что-то живое. Живое и беспокойное, рвущееся на волю. Трава вокруг Олега одобрительно кивала в ритм этому колыханию. Ему не было больно, нет – лишь легкий зуд разрастался под кожей, перетекая в томительно-острое жжение.

Как только он подумал о зуде и жжении – зачесалась голова. Он коснулся рукой волос – и они опали ему в ладонь, как старая иссохшая шерсть. Зуд усилился, что-то рвалось наружу – из головы, из груди, из живота. Кожа трепетала – словно под ней пробегали насекомые. И словно их усики медленно прорастали из пор. Он попытался ухватить это «что-то» – но коротко стриженные ногти соскальзывали.

Зеленый свет густел вокруг него, превращаясь в желе. Запах свежего мяса стал плотным и тягучим, он вбивался в легкие при каждом вдохе. Кожа уже не зудела – она сокращалась в мелких, частых, мучительных судорогах.

То, что двигалось за ним, было уже рядом. Олег мог разглядеть серую кучу, которая хрипела, сипела, булькала и плевалась. Ее плотно обволакивала вонь тухлого мяса. А он был в доспехах из аромата свежего.

– Кто ты? – спросил он, удивляясь своей смелости.

– Ф-ф-ф… – простонала куча.

– Кто ты? – повторил он.

То, что двигалось, содрогнулось в пароксизмах рвоты.

– Кто… – начал он.

И тут его челюсть распахнулась. Раззявилась – как у старой деревянной игрушки-щелкунчика. Хрустнули связки, лопнули мышцы – и из его горла к небу рванул огромный мясистый подсолнух.

Олег упал на спину, прямо в море травы и мха.

Подсолнух покачивался над ним – и птицы клевали его семена, осыпая Олега влажной сырой трухой. То, что двигалось за ним, подползло совсем близко, окутав зловонием тухлятины.

– Ф-ф-фдр… – просипело оно. – Н-н-н-н-н-н-нт…. Гр-р-р-р-ргр…

Оно припало к губам Олега и стало пить его слюну. Пить с жадностью, взахлеб, прокусывая губы и язык, мешая слюну с кровью. Пить и пить…

А потом Олег проснулся.

1941

В дебри Митя действительно их завел. Но не сразу. Сначала они пошли по дороге – должна же она куда-то вести? Например, в деревню. Но очень скоро наткнулись на первый перекресток. Указатели на нем были вырваны из земли, таблички выгнуты и искорежены. «Неужели, чтобы врага запутать? – догадался Митя. – Вот это тактика!» Но они-то врагами не были, а вот запутаться – запутались.

Жара не спадала, хотя верхушки деревьев позади них уже цеплялись за солнце, словно пытаясь забросить