Самая страшная книга, 2014–2025 - Ирина Владимировна Скидневская

Он раздразнил мой аппетит, психологически привязал к своему недостроенному ресторану – и теперь без этого триггера я не могу насытиться. Все очень просто: я приду туда, утолю этот жуткий голод, который туманит мою голову, стирает мою личность, прекращает мое бытие быть мной, – и я буду думать, как поступить, как выйти из этой проклятой зависимости, пищевой наркомании, я…

Я повернул во двор и замер.

Здесь все так же было на удивление тихо и пусто: все так же в послеобеденном оцепенении дремали кривоватые глухие, без окон, стены, возвышающиеся до пятого этажа, скаты шиферных крыш да несколько тополей, облепленных птичьими гнездами.

Лишь только…

Я присел на корточки и коснулся пальцами асфальта. Он был шершавым, нагретым солнцем, в его трещинах затесались песчинки – настоящий асфальт, положенный тут лет десять-двадцать назад.

Сейчас я стоял именно там, где начиналась лестница, спускающаяся к цоколю. Именно там, десять ступенек – и дверь. Но ничего этого не было – лишь серый пыльный асфальт. Я вспомнил кинокритика. Наверное, он видел то же самое. И никак не мог понять, почему я говорю о лестнице и двери, указывая на асфальт. И, конечно же, он ничего не понял, когда я потащил его вниз, в этот асфальт, втискивая в битум и камень, которые сдавливали его и ломали.

Я топнул ногой – в тщетной надежде, что подо мной, как в сказке, расступится земля. Но, разумеется, этого не произошло.

Я опустился на колени и приложил ухо к асфальту. Буквально на мгновение мне показалось, что я слышу грудной бархатный голос, звон вилки по фарфору и тихое жевание, – но тут же это наваждение пропало. И я понял, что полулежу на земле в самом обычном дворе.

* * *

Ночью я проснулся от того, что кто-то заглядывает в мое окно. В темноте улицы, прижавшись к стеклу на восьмом этаже, на меня смотрело костистое, изможденное, бесполое лицо призрака, не выражавшее ничего, кроме голода.

Только спустя несколько секунд я понял, что это лицо – мое.

* * *

Это было что-то психологическое, и никак иначе – но я не мог заставить себя пойти к психологу. В этом было что-то куда более извращенное и неправильное: слишком часто в детстве и юности в меня и моих сверстников вбивали, что быть «сумасшедшим» – плохо, омерзительно, позор, слабость, мозгоправы выпишут справку, и это крест на всей жизни, а еще тебя привяжут веревками к кровати и заколют успокоительными, да-да, и ты будешь овощем. Последнее пришло где-то в университете, с уроками литературы прошлых веков – и осталось на излете. А вот позор и слабость не дали мне набрать номер психолога. Я начал было писать запрос на анонимную демоконсультацию на профессиональном сайте – да так и не закончил его: меня скрутило голодом, я впился зубами в сырой кабачок и очнулся только час спустя, глодая замороженную курицу. Запрос так и остался висеть в черновиках.

Во вторник я съел собаку.

Это был вертлявый шпиц, мелкий и глупый, бегавший без поводка. Он отбежал от хозяйки метров на десять, чтобы задрать лапу, – и завернул за угол дома. Это его и погубило. Именно это желание задрать лапу в конкретном месте, под балконами первого этажа, именно оно его и погубило – а не я, одним быстрым движением сгребший его в плотный пакет, а вторым – с размаху приложивший этим пакетом об угол дома. Лай оборвался на первом же писке, хозяйка так ничего и не поняла.

Она еще долго искала пса, я видел объявления на столбах, несколько дней слышал ее испуганный зов. Она ходила и по ночам, выглядывая собаку в подвале, призывая ее под окнами. Но пес был давно мертв, и сожран, и переварен. Я не сказал «приготовлен». Не уточнил, потушен или поджарен. Потому что я просто не успел. Потому что голод был сильнее.

Этот пес стал точкой невозврата. С той минуты я уже не мог ничего рассказать психологу – даже если бы и заставил себя пойти на этот прием. Голуби, вороны и даже шустрые воробьи – знаете, они хорошо ловятся гуртом, в фальшивую кормушку из пятилитровой бутыли – это все мелочи. Они всегда были человеческой кормовой базой, ею и остались. Скажи кому, что ты съел голубя, – человек скорее поморщится от того, что это негигиенично, странно и глупо, но не будет шокирован до глубины души жестокостью произошедшего. Собака же – животное-компаньон, и то, что ее едят в Корее, никак не оправдывает ее пожирание в нашей культуре.

Психолог бы не понял. А может быть, и понял бы – но по-своему. В любом случае он бы мне не помог. А уж если бы он узнал о людях…

Нет, конечно, я не ел людей. Я думал об этом, но не ел. Не ел. Мое воображение описывало мне сладость филейной части, сочность грудинки, упругость хрящей… Я мысленно раздевал каждого встречного – мужчин и женщин, детей и стариков – и так же мысленно готовил из них блюда. Я понимал, что меня привлекает не сама человечина – а лишь то, что это было огромное, практически неограниченное количество мяса в прямом доступе. Свежего мяса. Всегда – свежего.

Мясо было везде – на улицах, во дворах, за тонкой стенкой квартиры, оно жило, дышало, питалось, чтобы сохранить себя свежим как можно дольше. Но, само собой, оно и портило себя. Случайно встреченные курильщики вызывали у меня всплеск отвращения – может быть, они думали, что от сигарет их мясо приобретет какой-то легкий привкус закопченности, аромат костра? О нет, от табака мышечные волокна – которые и являются сутью мяса – становятся горькими, отдают хинином, от них во рту привкус прогорклого масла и старого дешевого черного перца, можно съесть лишь кусочек, запивая чем-то, перебивающим вкус, – и я перебивал его горячим крепким чаем, горечь за горечь, отрезал маленький кусочек, глотал, не жуя, чтобы не успеть распробовать этот отвратительный вкус, чтобы просто набить желудок, и запивал, и снова отрезал, глотал – и запивал, я выпил четыре чашки на это жалкое предплечье, да, я ел человека, ел, ел, ел!

Теперь я точно не мог пойти к психологу. И к психиатру. И даже в полицию. И уж точно спросить совета на анонимном форуме. На форуме бы меня подняли на смех, сочли бы троллем – я не мог