Фонарщик - Энтони О'Нил

У золотого огня камина Макнайт осмотрел Библию и провел пальцами по зазубренным остаткам выдранной страницы, все еще торчавшим из переплета.

— Интересно, — выдохнул он, а когда поднял голову, его изумрудные глаза сверкали. — Вы говорите — звук, похожий на хлопок? Словно демон взмахнул крылами?

Канэван закинул ногу на ногу.

— Это были, конечно, летучие мыши.

— Но летучие мыши не выдирают страниц из Библии.

— Не выдирают.

— И вы не заметили следов человеческого вторжения? Ворота были заперты?

— Заперты.

— И шипы на заборе целы?

— Целы.

— Тогда, чтобы вырвать страницу из книги и убежать, не оставив никаких следов, человек должен быть неестественно — я бы даже сказал, сверхъестественно — ловким.

— Туман был неестественно — я бы даже сказал, сверхъестественно — густым. Он без труда мог спрятаться за каким-нибудь надгробием и спокойно уйти.

Макнайт хмыкнул.

— Затем назначение самой страницы, — сказал он, так как все подробности эксгумации тела полковника Маннока и сведения о содержимом глазницы уже проникли в городские газеты, — Как вы объясняете эту маленькую тайну?

— Ее могли выдрать из любой Библии.

— Разумеется, — улыбнулся Макнайт и посмотрел на книгу, как будто отсутствующая страница была на месте. — Он был человекоубийца от начала, — процитировал он, весело посмотрев на друга. — Вы помните это место в переводе короля Якова?

— Он был человекоубийца от начала, — ответил Канэван.

— А в Реймсском?

— Точно так же. У короля Якова, Дуэ, в редакции Чаллопера[15]— во всех переводах этот стих звучит одинаково. И то, что страница из перевода Дуэ, никак не доказывает ее принадлежности именно к вашей Библии.

— Верно, но делает чуть выше и без того уже довольно высокий холмик совпадений, вам не кажется? — И поскольку ирландец молчал, продолжил: — Ну же, неужели этот адвокат дьявола, который сидит в вас, так не хочет признать чудо?

— Меня тревожит не чудо, — сказал Канэван, — а тот факт, что вы, похоже, жаждете личного приглашения.

— Приглашение уже поступило, — уточнил Макнайт, почти не скрывая удовольствия. — И речь теперь идет о том, чтобы правильно составить положительный ответ.

Канэван усмехнулся. Необычность этого их спора и то, что он почему-то вдруг очутился в роли скептика, не казались ему таким уж ненормальным, ибо они часто бросались в крайности, обозначая таким образом рамки дискуссии и прокладывая кратчайший путь к истине. Тревожило его то, что, возвращаясь этим утром домой из Драмгейта, он впервые за многие месяцы не встретил Макнайта, а проходя мимо его покосившегося маленького домика, который, казалось, пришвартовался к земле при помощи паутины плюща и, как и его владелец, был постоянно окутан клубящимся туманом, заметил густую струю дыма, вырывавшуюся из каминной трубы; это профессор-то, который подбрасывал поленья в печь с такой же бережливостью, с какой клал и говядину в рот. И хотя Канэван вообще-то собирался извиниться за пострадавшую Библию и обсудить случившееся, он прошел мимо, убежденный, что его друг не болен, нет, хуже — просто украл день у университетского семестра, чтобы поломать голову над тем, что его заинтересовало, — загадкой убийства профессора Смитона.

Канэван понимал, что как лектор Макнайт стал рассеянным, раздражительным, что стремительная деградация профессора как преподавателя лишь усугубляла его и без того весьма шаткое финансовое положение. Пока профессора ожидали получения ежегодных окладов, студенты сами платили им в начале каждого семестра. Это означало, что соревнование в популярности выигрывал самый кроткий и покладистый, то есть тот, кто консультировал строго по часам и сразу же мчался домой. Наградой холерикам служили немногочисленные, съедаемые рефлексией студенты, а несобранные лекторы вроде профессора астрономии Пьяцци Смита, который испытывал непомерное восхищение великой пирамидой Хеопса, все нагляднее подвергались остракизму, и дирекция раньше времени отправляла их на пенсию.