Человек, который знал все - Игорь Сахновский

— Понимаешь… — Ирина хотела смягчить сказанное, но лишь углубила открывшийся перелом. — Самое страшное, что уже ничего не изменится. Так и будем…

Готовый переубеждать ее, даже умолять отказаться от этих мыслей, он все же молчал. Александра Платоновича одолевала стыдная раздвоенность: лично ему безденежье почти не мешало жить — так, досадное неудобство, которое легко выпустить из виду, избывая ночь с книгой в теплом молочном свете настольной лампы или выуживая из гробницы библиотечных каталогов визитную карточку жителя Атлантиды. Но в присутствии Ирины диогеновская самодостаточность трещала по швам, а зачатки тревоги, страха перед будущим взбухали и множились, как раковые клетки.

И чего ради ей вздумалось именно в тот вечер поведать про Сережу-босса, Сергея Юрьевича? Разведенный юноша, владелец фирмы. Богатый обожатель, который, оказывается, еще с марта встречает Ирину после работы и подвозит домой на своем «Форде». Нет, у них ничего не было. Нет, не было. Но он уговаривает переезжать к нему, в трехкомнатную на улицу Рокоссовского. Твердит, что такая женщина не должна работать, и все в этом духе.

— Переезжай, — сказал Безукладников севшим голосом.

Она обозвала его дурачком, но постепенно разговор принял такое направление, словно двое терпящих бедствие обсуждают хитрый способ — как спасти хотя бы одного из них, более слабого. Они даже пошутили, не без натуги:

— Значит, выхожу я за Сережу строго по расчету и начинаю тебе гуманитарную помощь высылать — нелегально.

— Точно. И я нелегально, под покровом ночи, несу эту помощь на помойку.

Спать легли, стараясь не касаться друг друга.

А через неделю, пряча глаза, бледнея, Ирина отпросилась у него съездить в отпуск в Анталью. Резоны были такого рода: «Как я еще смогу за границей побывать?»

— Ну теперь-то где угодно побываешь. Только непонятно, почему сразу именно в Турцию…

Конечно, домой она уже не вернулась. То есть приехала раза два за вещами — и конец. Наспех переодеваясь, бегала из комнаты, от шифоньера, в ванную и обратно, а по квартире летал ветер дорогого парфюма. Полуголая, она сияла импортным загаром, лоснилась, как полированный солнцем орех, и мучительней всего для глаз были незагорелые укромности, подбритые, словно ради показа.

Внезапно беготня прекратилась и стало тихо. Ирина, еще не одетая, стояла, заслонясь дверцей шифоньера, и смотрела на бывшего мужа. Он знал этот взгляд, это выражение сладкой бессмысленности — полуоткрытый рот, радужки, безвольно заплывающие под приспущенные ресницы. Это означало, что Ирина хочет его «приставаний», хочет немедленных вторжений, даже с оттенком грубости.

И, конечно, неплохо они смотрелись, торопливые петух с курицей, когда чуть не свалились друг на друга, потные, в недра шифоньера. А Сережа-босс ждал внизу, в автомобиле, вколачивал пальцами в руль свое нетерпение, бурчал по мобильному, что задерживается, «начинайте без меня», покуда возлюбленная Ирина Олеговна рыдала, сидя на полу, сдутая, как резиновая игрушка, с трясущимися грудями, и твердила своему никчемному супругу, что она никуда не уйдет, пусть он только ей прикажет: «Останься!» Но этот интеллигентный балбес, вместо того чтобы прямо изъявить свою волю или, например, просто сказать жене: «Пошли пить чай», удосужился лишь поднять ее с пола и напомнить, что он не вправе приказывать — мол, она же сама потом ему не простит… Вот и поимел счастье наблюдать в кухонное окно, как непривычно смуглая, роскошная красотка, выйдя из дома поступью осторожной косули, садится в иномарку цвета ультрамарин, уже готовую к вертикальному взлету.

После этого Безукладников, по правде сказать, три дня спасался у Лени Ламерчука перепонками грецких орехов на спирту, то есть напивался до потери сознательности, хотя всегда справедливо считался непьющим, в отличие от того же Лени.

— Вот ты говоришь про мертвых, что они, типа, все знают…

Ничего такого Александр Платонович не говорил. Но Леня под выпивку всегда порывался возобновить их давнюю дискуссию.

— Ты говоришь, «сигналы от умерших». Ладно, допустим, кое-какие сигналы имеют место. Но это на самом деле — не от мертвых, а от нас самих! Мы же сами себя ни фига не помним. Это уже вопрос оперативной памяти. Нам для жизни хватает «кэша» первого уровня — и все. Остальное по барабану…

Пьяный Безукладников удрученно мотал головой. Его невнятные попытки возразить звучали и впрямь как сигнал от умершего.

Если компьютерщики вообще способны умилить Бога, то Ламерчук был компьютерщиком божьей милостью. Он ухитрялся, нигде не служа, верстать на домашнем «пентиуме» одновременно с десяток заказных еженедельных газет, прихватывая пару-тройку журналов. Разложенные где придется газетные полуфабрикаты норовили перекричать друг друга. Одно издание вещало: «Губернатор Стилкин — имя нашей надежды!» Другое позволяло себе толстые рифмованные намеки: «Мафии на выборах нужны подстилки! Под кем вы, Генрих Стилкин?» Третье сулило моментальный крах «всенародно избранной оккупационной власти», попутно обольщая «почасовым элитарным досугом в сауне».

В те дни Безукладников боялся идти домой, возвращаться в свое неприбранное одиночество, оттягивал уходы. Но, когда холостяк Леня предлагал остаться переночевать, он сразу же вскакивал и наспех прощался, чтобы, шатаясь, бежать к себе, на улицу Кондукторскую, словно его там ждут не дождутся…

За год, прожитый без Ирины, в квартире ничего не изменилось, не считая того, что в ней появились две-три тропы, которыми, собственно, и ограничивались внутриквартирные маршруты Безукладникова. Тропинки шли от стола к потертому дивану, от дивана в прихожую, с короткими ответвлениями в сторону кухни и ванной. Участки на обочинах постепенно превращались в нежилой, то есть практически необитаемый пейзаж.

Не то чтобы Александр Платонович был таким уж грязнулей — у него даже случались приступы борьбы за чистоту, но избыток запыленности на нехоженых квадратных метрах все же имел место, врать не будем. А иначе — как бы однажды, вернувшись домой, он заметил следы чужих ног на полу возле шифоньера, к которому вовсе не подходил? Это случится довольно скоро, но уже в следующей жизни.

Свою одежду он предпочитал развешивать на стульях. Сегодня, например, вывесил стираные джинсы и бежевый джемпер, сравнительно новый, — поверх черного заношенного, в котором было бы неприлично завтра ехать к Нахимову. Одежда со спинки стула свисала погибельно и безвольно, как шкура убитого животного.

Иные мелочи этого непритязательного быта уже потеряли всякую надежду обратить на себя внимание. Литровая банка с недопитым квасом второй месяц кисла на кухонном подоконнике. Рядом пылились остатки забытого лекарства от еще февральского гриппа. Впрочем, название медикамента — «интерферон человеческий», машинально читаемое жильцом по утрам и вечерам, как-то непостижимо обнадеживало.

Дома он ходил в чем попало: в синих обвислых трико, дряхлой Ирининой кофте, а то и голый, как в этом душном августе. Он настолько свыкся со своим диковатым одиночеством, так нечасто оглядывал себя со стороны, что едва не предстал в одних носках перед соседкой Луизой, забежавшей в половине одиннадцатого за щепоткой соды. Спохватился, когда уже приоткрыл дверь, но вовремя сдернул с вешалки плащ и потом суетливо перебирал банки на кухне с лицемерными возгласами: «Куда ж я ее задевал-то!..», якобы всей душой погрязший в домашнем хозяйстве. «А! Вот она!..» «Спасибо, Александр Платоныч, но это крахмал». Яркоглазая Луиза пахла фруктовым шампунем и свежей выпечкой. Закрыв за ней дверь, он сбросил плащ, под которым успел вспотеть, и полез в ванну облиться. Вместо холодной воды из крана скупо выдаивалась теплая, как бульон.