Психопат (сборник) - Наиль Ниязович Муратов

и хрома. Казалось, в этом доме он был не менее чужеродным элементом, чем я. Наташа, включив громоздкое устройство для приготовления кофе, достала из шкафчика две миниатюрные чашечки с блюдцами, а затем, не выпуская их из рук, приблизилась и требовательно спросила:

– Ты сказал правду, что можешь без меня жить?

– Нет.

Кофе пили в тягостном молчании, а затем я направился к двери, поскольку было ясно, что время моего пребывания на запретной территории истекло. Мы сухо попрощались.

В ожидании лифта есть некая фатальность, позволяющая осознать, что от тебя в этом мире ничего не зависит и, следовательно, он тебе ничего не должен. Но если лифт приходит слишком скоро, ты заходишь в кабину, так и не просветлев. Добравшись до первого этажа, я вновь надавил на кнопку с цифрой 10. Вышел на лестничную клетку. Остановился возле знакомой квартиры. Возможно, я простоял бы так всю ночь, но в дверном проеме образовался вдруг узкий просвет. В сущности, это был своего рода пригласительный билет. Оставалось только войти.

Наташа, ожидавшая за дверью, защелкнула замок и направилась в гостиную, но на середине пути развернулась и, обвив мою шею руками, прошептала:

– Я надеялась, что ты вернешься.

Мне оставалось только гладить ее волосы, потому что я не знал, что сказать.

Так вот это все началось, так и продолжается. Мы встречаемся в разных местах, иногда выезжая за город, но чаще всего пьем чай или кофе в каком-нибудь подвальчике, где на нас точно никто не обратит внимания. Много разговариваем, и мне это нравится, потому что в такие моменты у Наташи счастливые глаза. Во время нашей близости они становятся совсем другими, пугающе темными и бездонными, и я понимаю, что в глубине этой черной бездны скрывается ее неутоленная страсть.

Наташа по-прежнему не интересуется поэзией, но мои стихи читает охотно. Ей нравится, что я могу написать законченное стихотворение за несколько минут. Она называет меня автоматом по производству стихов – роботом с единственной функцией.

– Почему ты ни к чему не стремишься?

Ее вопрос ставит меня в тупик. Чем, в сущности, является моя жизнь? Я штампую, получая более чем скромную оплату, политкорректные заметки о скучных спектаклях и бездарных книгах, что не приносит ни достатка, ни морального удовлетворения. Еще я пишу стихи. Время от времени мне удается протолкнуть поэтическую подборку в тот или иной журнал, но это не вызывает интереса ни у кого, за исключением разве что горстки других авторов, ревниво следящих за успехами коллег. Хороший ли я поэт? Возможно, но таких, как я, в пределах нашей безбрежной отчизны – сотни. Иллюзии, что поэзия в наше смутное время хоть кому-нибудь нужна, давно уже мной утрачены, ведь нынче не раскупаются даже сборники гениальных авторов, что уж говорить об остальных! Мир стал прагматичным и – при всей своей вычурной сложности в мелочах – дьявольски простым для понимания. Обидно, конечно, но таково реальное положение дел, которое ты все равно не можешь изменить, поскольку не знаешь, с какого боку к этому подойти. Но если ты ни на что не годен, рассчитывать на успех не приходится, а с этим трудно смириться, разве что суметь сохранить в душе по-детски наивную веру в собственный талант. Наверное, к этой вере и сводится настоящее предназначение поэта! Теряя ее, начинаешь осознавать, что все остальное не стоило тех лишений, на которые ты сам себя обрек.

Почему ты ни к чему не стремишься?

Самое сложное – разобраться в человеке, которого ты знаешь хуже всех остальных людей, то есть в самом себе. Если вдуматься, я не создал ничего путного, даже семьей не обзавелся, а теперь уж и не обзаведусь, потому что векторы наших с Наташей судеб являются по сути своей параллельными прямыми, которые, как известно, пересекаются только в бесконечности. Странно, но, живя такой жизнью, я чувствую себя вполне счастливым. Мне не к чему стремиться, потому что я не хочу ничего сверх того, что имею. В отличие от деятельной и целеустремленной Наташи, я – созерцатель, а не созидатель, и поэтому все, что остается, – сочинять никому не нужные рифмованные строчки и любить женщину, которая никогда не будет мне принадлежать. Сколько может продолжаться такая нелепая история? Не знаю, но, наверное, не дольше, чем человеческая жизнь. И пока она не окончена, мы с Наташей живем ожиданием наших встреч, накапливая в сердцах тайную страсть, а когда встречаемся, она, подобно солнечному протуберанцу, выплескивается яркой и быстротечной вспышкой, до ожога опаляя пространство, внутри которого замкнуты наши души.

В пражском аэропорту пересадка на Барселону. Пять часов томительного ожидания в растянувшемся на километр здании: и в город не выйдешь, и на месте не усидишь! От скуки принялся строчить стихи, но выходило так нескладно, что даже стыдно стало. Загляделся на снующих вокруг пассажиров: речь в основном русская – средний класс ринулся осматривать достопримечательности Европы. Люди приятные, простые, да только лица все незнакомые, и такая ностальгия одолела по родному городу, что хоть вешайся! А ведь всего лишь несколько часов назад бродили мы с Наташей по Приморскому бульвару, любовались с его высоты утренней суматохой в порту и ленивым движением транспорта возле морского вокзала.

– Как бы мне хотелось с тобой отправиться! Завидую, ночью ты уже будешь в Барселоне. Обожаю этот город! – Она впервые взяла меня под руку в людном месте, даже комок к горлу подступил.

Впрочем, ответить удалось достойно, с иронией:

– Зависть – чувство нормальное, очень человеческое.

– А я и есть человек! И нервничаю, ведь мы надолго еще никогда не разлучались.

– Слышал я недавно, что для любящей женщины два месяца разлуки – сущий пустяк! Не помню только, кто автор этой гениальной мысли.

Она рассмеялась, а в глазах – слезы. И вновь захотелось мне плюнуть с высокой колокольни на испанское мое турне, да только мчащийся на всех парах поезд не остановить, разве что на рельсы лечь, но для этого надо быть совсем уж сумасшедшим! Вот так мы и расстались, в слезах и соплях, что было неожиданностью и для меня, и для Наташи.

В крохотном сонном аэропорту родной Одессы просидел я более часа, тупо рассматривая сквозь стеклянную стену средних размеров самолет, уснувший на летном поле. Выглядел он, в сущности, таким же одиноким, как и я. Начался дождь, что настроения не добавляло. Две разнонаправленные силы растягивали меня в противоположных направлениях, и хрупкая моя воля была к этому явно не готова. Положение отчасти спасла Елена Сергеевна – еще одна энергичная старушка, волею судьбы оказавшаяся в нашей газете. Собственно, я сам привел ее в редакцию, понимая, что нельзя оставлять отдел на два месяца без грамотного сотрудника. Елена Сергеевна не менее получаса беседовала со мной по телефону, благо у нас один оператор мобильной связи, дотошно выясняя, насколько далеко она может послать Светлану, прочитавшую ей – даме с сорокапятилетним стажем работы в печатных органах – нотацию о профессионализме и этике журналистского труда. Понять ее было можно: интеллект Елены Сергеевны, имевшей, кстати, вид обманчиво-простецкий, намного превосходит мой собственный и уж точно несопоставим с умственными возможностями Светланы. К несчастью, интеллектуалы почти никогда не пользуются благосклонностью журналистского