Лапник на правую сторону - Екатерина Костикова

В очередной раз постояв перед трюмо и убедившись, что такую внешность не поправишь ни прической от Дессанжа, ни пиджачком от Готье, даже если бы на эти роскошества хватило денег, Соня влезла в старые джинсы и, вытащив из кладовки пылесос, взялась наводить чистоту, попутно составляя план на день. План получился насыщенный. Закончить уборку – раз. Закупить продуктов на неделю – два. Погладить сугробом сваленное в кресло белье – три. Такой прекрасный план.

Через полтора часа квартира сияла чистотой не хуже больничной операционной. Соня облачилась в теплое пальто (куплено пять лет назад – а все как новое), вытащила из шкафа перчатки (впервые в этом году) и отправилась за покупками.

* * *

Медсестра Богданова как раз выходила из дому, когда в трехстах километрах от Москвы, в городе Заложное Калужской области, Вольский пришел в себя. Он открыл глаза и увидел, как высоко под потолком завивается спиралью пластиковый плафон – некогда белый, а теперь пожелтевший и засиженный мухами. Чуть справа улетали вверх пузыри в перевернутом вверх ногами флаконе с чем-то ядовито-желтым. От флакона тянулась тонкая виниловая трубка, но куда утекает по ней желтое, Вольский не видел – попытка повернуть голову отозвалась во всем теле болью, окружающий мир завертелся волчком, и Вольский полетел в тартарары. Его засасывало в серую хмарь, где нет никакого Вольского, никаких плафонов на потрескавшемся потолке, никаких флаконов с желтым, а есть только сумерки, и в этих сумерках, как в грозовом облаке, притаилась непонятная жуть, от которой тоскливо сжимается в животе. Вольский попытался краем сознания уцепиться за что-нибудь, но зацепиться было не за что, и он соскользнул вниз, в сумерки.

Вынырнул он очень нескоро.

Теперь Вольский знал, что нужно быть осторожным. Тихонько, совсем чуть-чуть, пошевелил левой рукой, скосил глаза в сторону. Голова снова закружилась, зато он увидел, куда утекает желтое из флакона. Трубка, оканчивающаяся хищно сверкающей иглой, уходила ему в вену. Сразу же за этим откровением последовала жестокая расплата: мир завертелся пуще прежнего, и Вольский чуть было снова не соскользнул в водоворот серого, пахнущего карболкой тумана.

Когда мир остановился, вместо спирали плафона он увидел над собой бесформенное, будто из сырого теста слепленное лицо с угольно-черными глазами. Один глаз внимательно смотрел на Вольского, другой медленно закатывался в сторону, будто солнце за горизонт. Глаза мигнули, рот открылся, и оттуда неожиданно громко закричало:

– Тетя Поля, тетя Поля! Иди сюда, тетя Поля!

Появилось другое лицо – розовое, сдобное, улыбающееся. Судя по всему, это была тетя Поля, которую призывало шумное косоглазое существо.

– Где я? – спросил Вольский.

Собственный голос показался слишком громким, он мощным гулом отдавался в голове, но почему-то Вольский не был уверен, что тетя Поля его услышит.

Она услышала и ответила:

– Вы в больнице.

«Все ясно, – подумал Вольский. – Я в больнице. Какого хрена?»

Действительно, что это его в больницу занесло? Он никогда не болел. Во всяком случае, с тех пор, как вышел из детсадовского возраста. Тогда болел, да. Часто. Вольский вспомнил, как он, маленький, лежал с ветрянкой, весь обмазанный зеленкой. У него был, наверное, сильный жар, потому что очень болела голова и все время хотелось пить. И еще очень хотелось, чтобы пришла мама, положила на лоб холодную ладонь, поцеловала. Но мама не приходила. Боялась тоже подхватить ветрянку.

Вольский вообще своих знаменитых родителей-артистов видел редко. До полутора лет его воспитанием занимался в основном дедушка – тоже артист, но не такой занятой, как папа с мамой. Потом ребенка отдали в ясли на пятидневку. Всю неделю Вольский, в застиранной фланелевой рубашке и вечно сползающих колготках, дрался с другими детьми за разломанный красный грузовик, ел жидкие щи, тосковал по вечерам. Засыпая на казенной подушке, он представлял, как однажды папа с мамой – красивые и веселые, словно принц и принцесса из сказки, – прилетят за ним на ковре-самолете, и все дети от зависти позеленеют, когда он махнет им рукой на прощанье. Но мама и папа не прилетали. Вместо них по пятницам за Вольским приходила домработница тетя Галя или дед. Мама пришла лишь однажды. Нарядная, душистая. Вольский в это время сидел за столом вместе с другими детьми и пытался выловить из супа кусок синюшной колбасы. Увидев эту жуткую картину, впечатлительная мама была потрясена до глубины души и заявила: «Больше никогда!». Действительно, она больше никогда не приходила в садик за Вольским…

В пятницу вечером у Вольского начиналась совершенно другая жизнь. Дома его переодевали в нарядный костюмчик, детсадовские тряпки тут же дезинфицировали и прятали в специальную коробку до понедельника. Его умывали, причесывали, кормили разносолами, которые в изобилии готовила тетя Галя, давали кубики, книжки с картинками и самосвал, за который ни с кем драться было не нужно. Вольского укладывали спать в собственную постельку, накрывали одеялом с вышитыми котятами (по котенку в каждом углу, и еще один – в середине). Мама заходила пожелать своему мальчику спокойной ночи. Потом родители уходили «весело проводить вечер» – в ЦДЛ, в Дом кино, в театр… В субботу они тоже проводили время. А иногда – и в воскресенье. И Вольский их совсем не видел. Но часто в доме бывали гости, и можно было тихонько сидеть рядом с родителями почти целый вечер. Иногда ему даже разрешали залезть на табуретку и рассказать стишок про мишку или октябрят. Родители улыбались, мама ласково трепала по щеке, и это были самые счастливые моменты в жизни Вольского. Правда, случались они довольно редко.

Родители очень любили Вольского, когда он был чистенький, не шумел и читал стишки, веселя гостей. Когда Вольский лежал в постели с соплями до пупа или с обвязанным ангинозным горлом, глухо кашляя и плача по ночам, родители его любили не очень. Это оскорбляло их чувство прекрасного. К тому же, от больного ребенка можно заразиться и сорвать съемки. Да и хлопот с ним полно. Так что когда маленький Вольский болел, его кормила бульоном и меняла ему компрессы тетя Галя.

Но с тех пор Вольский никогда не болел. У него на это просто времени не было. Он много работал и болеть ему было некогда.

Вспомнив про детские болезни, Вольский остро ощутил свое сиротство. Голова болела, хотелось, чтобы кто-нибудь положил на лоб прохладную ладонь, пожалел, взъерошил волосы, сказал, что все будет хорошо. Но пожалеть Вольского, как водится, было некому. От этого в животе снова сжалось, и на глаза навернулись злые мальчишеские слезы, которых никто не должен видеть, а кто увидит – получит, по шее получит, потому что Вольский никогда не плачет. С тех пор, как вышел из детсадовского возраста…

Итак, его зовут Аркадий Сергеевич Вольский. Ему тридцать шесть лет, он – владелец крупной инвестиционной компании, скупает полудохлые предприятия, ставит на ноги, продает втридорога и получает от этого помимо прибыли колоссальное удовольствие. Живет один, работает по двадцать часов в сутки. И никогда не болеет. Болеть ему некогда, он для этого слишком занят. Все ясно.