Никто не видел Мандей - Тиффани Д. Джексон

– Ты всегда будешь моей маленькой девочкой. У тебя сегодня были занятия по танцам?

– Танцы начинаются только на следующей неделе.

– Ну, сообщи мне, какого размера трико мне понадобится, чтобы присоединиться к вам.

– Пап, ну прекрати!

– Я серьезно. Я вполне могу влезть в супербольшой размер, надо только отказаться от куриных крылышек.

– Папа! – рассмеялась я, когда мы направились в кухню.

– Надеюсь, ты хотя бы иногда выбираешься из дома. Скажем, прокатиться на велосипеде вокруг квартала…

Я выдавила улыбку, вспоминая долгий обратный путь от дома Мандей.

Мама стояла у плиты и жарила зубатку. На столе уже стояла лимская фасоль с ломтями горячего хлеба. Папа поцеловал маму в шею. Она вывернулась и с широкой улыбкой принялась отгонять его кухонным полотенцем. Эти двое вечно вели себя, как влюбленные подростки, заставляя окружающих посмеиваться.

Родители встретились в кафе для дальнобойщиков под Атлантой, где мама пекла блинчики. Папа говорит, что это была любовь с первого взгляда, и он с радостью вызвался в очередной долгий рейс только для того, чтобы вновь ее увидеть. А спустя шесть месяцев сделал ей предложение и привез к себе домой, в Вашингтон. Ему тогда было двадцать девять лет, а маме едва исполнилось девятнадцать.

Папа у меня большой, грузный, с сияющей лысой головой и бицепсами размером с туловище младенца. Он был защитником в футбольной команде своего колледжа, но в предпоследний год учебы повредил спину. Поскольку он не учился, а только играл, ему пришлось бросить учебу. Мама говорит, что колледж не для всех. Ученая степень не сделает тебя умным, а папа – самый умный из всех, кого я знаю. До того как встретить маму, он откладывал каждый цент, вырученный за перевозку автомобилей, и этого оказалось достаточно, чтобы купить наш первый дом.

Мама достала из духовки макароны под сыром, и мы сели за стол ужинать – это был наш ритуал для субботних вечеров.

– Итак, – сказал папа с набитым ртом, – как прошла твоя первая неделя в школе?

– Мандей ни разу не появилась.

– Правда? А где же она?

Я пожала плечами.

– Не знаю.

– Ты пробовала ей звонить?

– У ней телефон не работает.

– У нее телефон не работает, – поправила меня мама, передавая папе острый соус. – Нужно правильно говорить по-английски, дочка. Я не хочу, чтобы люди подумали, что ты у нас совсем необразованная.

Папа улыбнулся ей.

– Слушай маму, Горошинка. Как бы безумно это ни звучало.

Мама бросила на него сердитый взгляд, но от его улыбки засмущалась.

Я слегка поерзала на стуле. От падения на дорожку перед домом Мандей у меня на ягодицах остались болезненные синяки. Я не рассказала маме о случившемся. Ей было бы плевать на то, как дико вела себя миссис Чарльз – прежде всего маму обеспокоило бы то, что я вообще поехала туда. Но я не могла забыть взгляд, брошенный на меня миссис Чарльз, и резкость, прозвучавшую в ее хриплом голосе. Мама Мандей не была милой и славной, но не была и злобной тварью. Мандей никогда не упоминала, что ее мама могла так злиться на кого-то. Может быть, я просто застала ее в плохом настроении?

– Пап, ты можешь завтра отвезти меня к Мандей? – Я решила, что если приеду туда не одна, а с подмогой, то при следующей встрече миссис Чарльз может повести себя нормально.

Папа вздохнул.

– О боже, Горошинка, могу я завтра выспаться? Я устал, как не знаю кто. И к тому же у нас завтра репетиция.

Папа играл на конгах^[7] в гоу-гоу-бэнде под названием «Шоу бойз», вместе с моим дядей Робби. Гоу-гоу – это музыка, появившаяся в Вашингтоне. Благодаря таким группам, как «Джанк ярд», «Рэр эссенс», «E.U.» и Чаку Брауну, прозванному «крестным отцом гоу-гоу», Вашингтон стал известен не только как средоточие политики. Папа и дядя Робби основали свою группу еще в старшей школе и в те времена выступали в битком набитых закусочных. «Шоу бойз» не особо известны, но для жителей Юго-Востока это не так важно, если ты исполняешь заводную музыку и выкрикиваешь название своего района или квартала. Мои ровесники не очень-то увлекаются такой музыкой – не то что раньше. Мандей всегда говорила, что я родилась не в то десятилетие.

– И еще завтра нам нужно сходить в церковь, – добавила мама. – На тот случай, если ты забыла.

Я вздохнула.

– Нет, не забыла.

Мама хмыкнула.

– Может быть, она просто болеет… Не исключено, что в понедельник она примчится в школу с самого утра! Ты же ее знаешь.

Подумав об этом, я улыбнулась.

– Верно. В понедельник!

Понедельник был любимым днем недели у Мандей, и не только потому, что она была названа в честь него. Мандей любила этот день сам по себе. Она приходила в школу рано, как обычно, и сияла, словно солнышко, даже в разгар зимы, когда от холодного ветра склеивались ресницы.

Стояла у ворот, одетая в тонкое пальто и совершенно не подходящий по цвету шарф, ожидая, пока двери откроются.

– Почему ты так радуешься, приходя в школу? – ворчала я, тоскуя по своей теплой постели. – Никто не радуется школе. Особенно по понедельникам.

Она пожимала плечами.

– Я люблю школу.

Я закатывала глаза.

– Но школа не любит нас.

А она смеялась:

– Понедельники – самые лучшие дни! Разве ты не предвкушаешь начало новой недели? Это все равно что новая глава в книге. А самое лучшее – пусть даже в школе, мы можем снова быть вместе целый день, целую неделю.

Поэтому утром в понедельник я выпрыгнула из автобуса и стала ждать у ворот; в сумке у меня лежал ломтик маминого ананасового торта. Мандей любила мамину выпечку, и я была уверена: проболев так долго, она оценит сладкое угощение. Я ждала и ждала, пока не прозвенел звонок. Мандей так и не появилась.

Вернувшись домой, я снова позвонила Мандей, и автоответчик опять сообщил об ошибке. Я с криком бросила трубку на рычаг. Я не могла ошибиться! Мы дружили с Мандей целую вечность. Я знала ее лучше, чем себя: ее любимым цветом был розовый, она обожала крабовые ножки и кукурузу в початках, ненавидела опаздывать, и у нее была аллергия на арахис. Зная все это, я не могла игнорировать голос, звучащий у меня в голове.

Что-то было не так.