Убийца внутри меня - Джим Томпсон

После папиной смерти я думал продать дом. Вообще-то было несколько хороших предложений — дом стоял на самой границе делового района, — однако я так его и не продал. Налог был довольно высок, места в доме — раз в десять больше того, что мне требовалось, но я никак не мог решиться. Что-то подсказывало: не продавай, выжди.

По переулку я доехал до нашего гаража. Завел машину внутрь, выключил фары. Гараж устроили в бывшем сарае — хотя он и до сих пор сарай. Я сидел в дверях, принюхиваясь к затхлым ароматам былого овса, сена и соломы, уносясь в памяти к далеким годам. В двух передних стойлах мы с Майком держали своих пони, а позади, в загоне, у нас была бандитская пещера. На эти стропила мы вешали качели и турники; в лохани для питья устроили бассейн. А наверху, на сеновале, где теперь бегали и шебуршали крысы, Майк как-то раз застал меня с маленькой де…

Вдруг пронзительно завопила крыса.

Я вылез из машины и быстро вышел в раздвижные ворота сарая на задний двор. Наверно, потому я тут и остался — себе в наказание.

В дом я вошел через заднюю дверь и двинулся через все комнаты, зажигая по пути свет — весь свет внизу то есть. Потом зашел в кухню, сделал себе кофе и отнес кофейник в старый папин кабинет. Сидел в большом кожаном кресле, пил кофе, курил — и напряжение постепенно отпустило.

Мне всегда здесь лучше — еще с тех пор, как я пешком под стол ходил. Словно выступаешь из тьмы на свет солнца, из бури в затишье. Как будто тебя потеряли, а потом нашли.

Я встал и прошелся вдоль книжных шкафов — бесконечные папки с психиатрической литературой, толстенные тома патологической психиатрии… Крафт-Эбинг, Юнг, Фрейд, Блёйлер, Адольф Майер, Кречмер, Крепелин…[2]Здесь были все ответы — лежат на виду, бери и смотри. И никого это не повергает в ужас. Я вышел оттуда, где прятался — где всегда вынужден был прятаться, — и вновь задышал свободно.

Снял с полки переплетенную подшивку одного немецкого журнала и немного почитал. Затем поставил на место, вытащил подшивку на французском. Пробежал статью на испанском, еще одну — на итальянском. На этих языках я и двух слов бы не связал, но понимал все. Понахватался с папиной помощью — как в свое время понахватался высшей математики, физической химии и еще с полдюжины наук.

Папа хотел, чтобы я стал врачом, но боялся отправлять меня в школу, поэтому учил дома чему только мог. Бывало, раздражался, зная, что́ у меня в голове, — злился, слыша, как я говорю, и видя, что я веду себя будто какой-нибудь городской вахлак. Но со временем, осознав, насколько во мне укоренился недуг, он даже начал меня поощрять. Вот что мне было суждено — жить и ладить с вахлаками. Мне только и светит что уютная безопасная работенка, поэтому вести себя я должен соответственно. Если бы папа сумел провернуть такое, что принесло бы каких-то денег на жизнь, мне даже помощником шерифа стать не грозило.

Я посидел за папиным столом, решил пару задачек по матанализу — просто так. Отвернувшись от стола, посмотрел на себя в зеркальную дверь лаборатории.

Стетсон с головы я не снял, лишь немного сдвинул на затылок. На мне была розоватая рубашка, черный галстук-бабочка, а брюки от синего саржевого костюма поддернуты и заправлены в «джастиновские» сапоги.[3]Весь тощий и жилистый, а рот такой, что им лишь слова тянуть. Типичный блюститель порядка с Запада — вот весь я. Может, чуть дружелюбнее среднего. Может, чуть опрятнее. Но в целом — типичный.

Таков я был и поменяться не мог. Даже если это и безопасно, я сомневался, что способен измениться. Я так давно уже притворялся, что притворяться больше не было нужды.

— Лу…

Я подскочил и развернулся.

— Эми! — выдохнул я. — Что за… Тебе здесь нельзя! Где…

— Наверху, тебя ждала. Ну не гоношись так, Лу. Я сюда проскользнула, когда все уже спать улеглись, ты же их знаешь.

— Но кто-нибудь мог…

— Никто не видел. Я по переулку шла. Ты не рад?