ТИК - Алексей Евдокимов

Питер, неделей позже

Познакомившись с Илюхой лет минимум пятнадцать назад, Вадим с тех пор виделся с ним не то чтобы редко, но как-то страшно нерегулярно. Вот и в январе, когда Лом приезжал в Москву к Маринке, так и не пересеклись. Встретились в итоге только сейчас, в Питере, — и встреча вылилась в форменный паб-кролл. Причем в буквальном смысле: не покидая улицы Рубинштейна, Вадим с Ломом перебрались из «британского» паба «The Telegraph» в «ирландский» паб «Mollie’s» — а отметившись в низкопоклонстве перед островитянами и ихними молтами, засели (здесь же, через несколько домов) в простецком «Проекте». Впрочем, при неброскости своей, едва не переходящей в занюханность, этот кабак был, по Илюхиным словам, не лишен культовости: Лом здесь не только самолично наблюдал разнообразных питерских кинодеятелей, вроде режиссера Рогожкина, но и пивал с некоторыми из них — в том числе фирменного подогретого пива с корицей, которым они сейчас догонялись с Вадимом.

Лом рассказал, как сиживал он тут, в частности, годик тому с другим режиссером — Макаром Ильиным, заочно известным и уважаемым Вадимом за совершенно беспредельную угольно-черную комедию по сценарию Кости Мурзенко, сработанную в веселое и странное преддефолтное время (97-й — первая половина 98-го), когда в мертвой, усыпанной сухими костями пустыне русского кино вдруг что-то зашебуршало, закопошилось, загомонило… На студии Горького, возглавляемой молодым экс-режиссером, молодые энтузиасты «пакетами» мастерили жанровые самоделки за сто тыщ баксов каждый (с расчетом на культовость и видеопродажи — в отсутствие-то кинопроката), отвязанные ребята вроде Ильина пошли выдавать лихое «тарантинное» стебалово — жить ни с того ни с сего стало довольно интересно… И было интересно — аж несколько месяцев, аккурат до приснопамятного августа, когда рубль спикировал, в Москве к ужасу едва оперившихся япписов закрылись все модные кофейни, на студиях позарубали девяносто процентов проектов, а идеолог молодого кино, украв еще остававшиеся на Горького деньги, удрал в Америку.

С тех, еще совсем недавних, казалось бы, пор прошло — как вдруг обнаружилось — уже порядком лет. За это время московские япписы не только наверстали свое, но и поголовно покрылись шоколадом по всей поверхности распертого им же изнутри тела, народившийся миддл-класс повалил в открывшиеся кинотеатры, на студиях вместо стебовых ужастиков за сто тысяч снимались патриотические боевики (по прямому заказу ФСБ) и костюмные детективы за десять лимонов, а Макар Ильин, большой бородатый печальный дядя, жаловался Лому, что клепает теперь многосерийные ретро-мелодрамы (про офицеров шестидесятых) и помирает с тоски.

А теперь сам Лом в том же «Проекте» вслух, все меньше контролируя громкость, поражался: раньше-то он и помыслить не мог, что будет вспоминать девяностые с ностальгией; и мрачно прикидывал, до какой же степени должно было все деградировать — чтобы то паскудное и стыдное десятилетие, «в реальном времени» воспринимавшееся пределом падения, нижней точкой цикла, полярной ночью, худшим из возможных периодов, после которого, однако, возможны лишь улучшение и подъем, в ретроспективе показалось, надо же, последними светлыми деньками.

Вадим хмыкал, тянул теплое пиво и, медленно, но неуклонно косея, думал, что ему, родившемуся в 75-м, в год «Союза-Аполлона», на пике застоя, пришлось быть осмысленным свидетелем уже трех советско-российских десятилетий (не считая семидесятых — там теплилось детство, чуждое какому-либо анализу) — и ни одно из них не вызывало ничего, кроме стыда и омерзения. При всей их разнице.

От восьмидесятых — второй то бишь их половины — у Вадима осталось ощущение нестерпимой пошлятины: визгливой, подлой, агрессивно навязывающей себя, канифолящей мозги до полной невменяемости. Одновременно уперто-истеричной, хрипло-горластой, не допускающей сомнений в собственной правоте — и приторно-фальшивой, нагло-прохиндейской, с какой разводят лоха на улице. Все, что тогда происходило — а происходило невероятно много, оглушая дикой и неотвязной звуковой мешаниной, — роднили именно глупость, пошлость и надрыв. Так что педерастическое мяуканье какого-нибудь «Сладкого (или „Ласкового“?) мая» совершенно логично слиплось в Вадимовой памяти в один ослизлый ком с запредельными по смеси апломба, банальности и хамского вранья речами-статьями перестроечных либералов (впрочем, противники их стоили), а уголовно-фарцовая стилистика «второго нэпа», позднесоветского «кооперативного» капитализма — с косноязычно-пафосными, дебильно-пламенными гимнами «русских рокеров», всех этих шевчуков, кинчевых и борзыкиных…

Недаром все сейчас так редко и неохотно вспоминают то время лихорадочного мародерства, завораживающе открытых и наглых национально-политических предательств, лютого цинизма, выдаваемого за высшую степень идейного бескорыстия; и ведь еще стократ позорней, чем расчетливая «залепуха» воровавшего и подставлявшего меньшинства, была истерическая самоубийственная готовность миллионов обворовываемых и разводимых покупаться на этот лохотрон. Происходящее казалось (не только задним числом — Вадим, слава богу, никогда не имел «демократских» иллюзий), да и было массовым помешательством, коллективным галлюцинозом, вызванным отравлением организма подыхающей страны продуктами собственного распада…