Аномалия, рожденная смертью - Георгий Александрович Егоров

В прокурорском кабинете пахло табаком, бумагой и усталостью.

За столом сидел человек лет пятидесяти с хвостиком — прокурор Васильев. Щёки обвисшие, голос безэмоциональный, но руки ловко шуршали страницами. Кириллыч сидел напротив, сутулый, руки сцеплены. Галстука не было. Пальцы дрожали, как у пациента в очереди к онкологу.

— Вы же понимаете, кто я? — сказал Кириллыч. Слова шли глухо, как из мешка.

— Уже не понимаю, — ответил Васильев, не поднимая глаз. — Вы мне теперь — как тысячи других. Уголовное дело. Номер 3487-К. С Вас сняли депутатскую неприкосновенность.

— Я создавал приюты. Я кормил людей. Вы хоть представляете, сколько детей благодаря мне не оказались на улице?

Прокурор пожал плечами:

— Да хоть миллионы. Но если вы это делали, чтобы через оффшоры прогонять деньги, то это не помощь. Это прачечная.

Кириллыч сжал кулаки.

— Я... Я работал с губернатором. С Сафроновым. С Кривоносовым. Да вы только позвоните — и вас вызовут наверх.

— Я и был наверху, — сказал прокурор и впервые взглянул в глаза. — И знаете, что мне там сказали?

— Что?

— «Пора закрывать». Всё. Занавес.

Пауза.

— А ведь я начинал с кухни, — вдруг произнёс Кириллыч, не понимая, почему это всплыло. — В девяносто пятом. Повар в ресторане при гостинице. У меня были мозоли от картошки. А потом — всё. Вверх. И каждый шаг — кровью. Но честно, понимаете?

Прокурор кивнул. Искренне. Без насмешки.

— Жаль, — сказал он. — Может, если бы вы остались поваром — прожили бы дольше. А так…

Он не договорил. Поставил печать. Бумага мягко легла на стол.

— Свободны. Пока.

Вечером пришли с обыском. В доме пахло плесенью и одеколоном. Копались молча. Забрали ноутбук. Жёсткие диски. Сейф вскрыли аккуратно. Унесли флешки, лежавшие пачки евро, старые фотографии.

Одна из любовниц — Настя, вроде бы студентка юрфака — пыталась что-то кричать, возмущаться. Кириллыч не вмешивался. Он просто сел на кровать и уставился в пол.

— Кто? — прошептал он. — Кто ты, сука?..

Мелькнула мысль — он когда-то сказал это сам, лет пять назад. Когда резали бизнес-центр под себя, выжимали арендаторов, ломали чужие судьбы. Тогда он сказал:

«У каждой проблемы есть имя, фамилия и отчество».

Теперь он сам стал этой проблемой.

На следующее утро ему показали видео.

Пыльный телевизор в кабинете следователя. Сначала — старые кадры. Якутия. Девяностые. Заснеженный двор. Прямоугольный гробы. Репортёр, голос за кадром:

«Смерть мужчины и женщины. Убийство в спортзале. Кто прикрыл преступников?»

Следующий кадр — он. Молодой, в фартуке, улыбается, машет рукой. 1997 год.

Кириллыч не знал, что его снимают тогда. Камера была у кого-то из его бойцов.

Он встал. Сердце колотилось где-то в горле.

— Это фальшивка… Я к этому ни имею никакого отношения! — хрипло сказал он.

Следователь ничего не ответил. Просто подошёл и надел наручники. Металл щёлкнул, холодно и точно.

— Матвей Кириллович Вайсман. Вы задержаны по подозрению в организации преступного сообщества, отмывании доходов, злоупотреблении служебным положением и организации убийства несовершеннолетнего в девяносто седьмом году, его родителей и ряд лиц, имеющих причастность к этому делу.

Кириллыч стоял, побелев.

Он хотел сказать: «Это не я», «Меня подставили». Но язык не слушался. Слова, которые раньше летали, как пули, теперь залипали на губах, как кровь.

Он сидел в бетонной камере, прислонившись спиной к холодной стене. Рядом — железная кровать, тонкий матрас, запах хлорки. Утро начиналось с удара в дверь. Конвоир не говорил ни слова. Только указывал. Туда. Назад. Сюда. Молчание было новым языком.

Кириллыч почти не ел. Он похудел килограмм на десять. Кожа натянулась на скулах, взгляд стал впалым, волчьим. Он был сед, но не полностью — будто время, так же, как и система, с ним не доработало.

В допросной, при адвокате он долго смотрел в окно.

— Матвей Кириллович, вы должны понять… Мы будем просить переквалификацию. Вы не ОПС. Максимум — злоупотребление. А это условно. Но вы должны сотрудничать.

— С кем?

— Со следствием.

Кириллыч усмехнулся. Губы треснули от сухости.

— Всю жизнь я строил. Бизнес, связи, репутацию. Лизал, покупал, давил. А теперь… Сотрудничать. Как Картавый?

— Картавый вышел.

— И где он?

— Скрывается. Но не у нас.

— Счастливо ему жить, — хрипло сказал Кириллыч. — Передай ему привет. Если доживу — отдам лично.

Адвокат вздохнул:

— Вы понимаете, что вас сдали все?

— Да.

— Вы понимаете, что доказательства прямые?

— Да.

— Тогда зачем вы держитесь?

Кириллыч посмотрел прямо. И впервые — спокойно, без истерики.

— Потому что я ещё жив.

— У меня есть деньги. Ты думаешь у меня отобрали все? Нет, только то, что смогли найти. Сделай так, чтобы меня выпустили под залог, домашний арест, под подписку наконец. Сделать хоть что ни будь твою мать, — орал на адвоката Кириллыч.

И адвокат сделал. Письмо из прокуратуры пришло быстро. Суд в особом порядке. Закрытый процесс. Без прессы. Без зрителей.

Кириллыч шёл по коридору в наручниках, как по подземному мосту — между жизнью и могилой.

Суд шёл негромко, словно исповедальня в полумраке. Женщина-судья, сухощёкая, в очках, говорила с выверенной скоростью, будто не выносила приговор, а зачитывала инструкцию к давно испорченному прибору. Прокурор кивал, устав от процесса ещё до его начала. Адвокат сохранял дежурную улыбку, с тем особым выражением лица, которое надевают лишь в момент неизбежного проигрыша или заранее купленного выигрыша. Только секретарь печатала стенографию с безмолвным упорством, напоминавшим могильщика, методично копающего яму в мёрзлой земле.

— Ходатайство адвоката удовлетворить и выпустить Вайсмана под залог, — прозвучало буднично, без акцентов, как нечто заранее решённое.

У Фёдора зазвонил телефон. Он снял трубку — голос на другом конце принадлежал Мухе.

— Проспорил, Федя. Не прошло и недели — а он уже на свободе. Только что вышел под залог.

— Да, вижу, — тихо сказал Федя, не сводя взгляда с телевизора. — Тут все местные новости только об этом и трещат.

— Приезжай ко мне, обсудим, что дальше, — ответил Муха и отключился.

На экране мигали кадры: Кириллыч, постаревший, с седеющими висками, в сопровождении адвоката, шаг за шагом приближался к машине. Лицо вытянуто, под глазами синяки, движения — чужие, как будто тело не слушалось. Он не озирался, не махал никому — просто сел в чёрный автомобиль и исчез в неизвестном направлении.

Фёдор долго смотрел на экран. И в какой-то момент едва заметно улыбнулся. Не злорадно, не театрально — а как человек, который дождался. Он улыбался не его свободе, а тому, что теперь — его, Фёдора, выход. Он перестал быть тенью. Пришло время выйти на свет, раскрыть карты, подставить лицо ветру и — наконец