Убийство в Вене - Дэниел Сильва

Цви, оставив на минуту Габриеля, подошел к стеклянной перегородке и сообщил, в каком состоянии находится его коллега. От взрывной волны пострадали все внутренние органы. В течение секунды ему под кожу будто двинули армию, сказал Цви, и она все порушила на своем пути. Эли подбросило в воздух на пятьдесят футов. У него треснул череп. Пострадал мозг – насколько серьезно, можно будет судить, лишь когда он придет в сознание. Его уже дважды оперировали, чтобы устранить большую опухоль на мозге.

– Мозг его функционирует, – в завершение сказал Цви, – но на данный момент жизнь поддерживают приборы.

– А почему у него глаза закрыты марлей?

– В них осколки стекла. Врачи сумели извлечь бо́льшую часть, но с полдюжины все еще там.

– Он может ослепнуть?

– Врачи не могут этого знать, пока к нему не вернется сознание, – сказал Цви. И пессимистически добавил: – Если оно вернется.

– Мне говорили, что шанс выжить у него один к двум.

Маленький дипломат покачал головой:

– Если ему повезет.

В комнату вошел доктор. Он взглянул на Габриеля, и Цви быстро кивнул, затем открыл стеклянную дверь и вошел в палату. Сестра отошла от кровати, и доктор занял ее место. А она обогнула кровать и встала возле стекла. Взгляд ее вторично встретился со взглядом Габриеля, затем она резким движением руки задернула занавеску. Габриель шел в коридор, Цви следовал за ним.

– Вы в порядке?

– Вполне. Мне просто нужно минутку побыть одному.

Дипломат вернулся в помещение для визитеров. А Габриель, сцепив руки за спиной, как солдат по команде «вольно», медленно пошел по знакомому коридору под гудение медицинских приборов. Он прошел мимо поста медсестер. Рядом с окном висел такой же банальный вид венской улицы. И запах был тот же – запах дезинфекции и смерти.

Он подошел к двери № 2602-С. Осторожно толкнул ее кончиками пальцев, и дверь тихо открылась. В комнате было темно и пусто. Габриель оглянулся через плечо. Медсестер видно не было. Он проскользнул внутрь и закрыл за собой дверь.

Он не стал включать свет и ждал, пока глаза привыкнут к темноте. Скоро комната прояснилась: пустая кровать, молчащие мониторы, обитое винилом кресло. Самое неудобное кресло во всей Вене. Он провел в этом кресле десять ночей, в основном без сна. И только раз к Лее вернулось сознание. Она спросила про Дани, и Габриель неразумно сказал ей правду. Слезы хлынули по ее израненным щекам. Больше она с ним ни разу не разговаривала.

– Вам не положено здесь быть.

Вздрогнув, Габриель быстро обернулся. Голос принадлежал сестре, которая минуту назад была у кровати Эли. Она произнесла это по-немецки. Он ответил на том же языке:

– Извините, я просто…

– Я знаю, чем вы занимаетесь. – Она помолчала. – Я помню вас.

Она прислонилась к двери, наклонила голову набок и сложила руки на груди. Не будь она в мешковатом костюме медсестры и со стетоскопом, висящим на шее, Габриель подумал бы, что она с ним флиртует.

– Ваша жена пострадала от взрыва бомбы года два-три назад. Я была тогда молодой медсестрой, только начинала. Я ночью дежурила у нее. Вы не помните?

Габриель с минуту смотрел на нее. И наконец произнес:

– Я убежден, что вы ошибаетесь. Я впервые в Вене. И я никогда не был женат. Извините, – поспешно добавил он и направился к двери. – Мне не следовало заходить сюда. Просто надо было немного собраться с мыслями.

Он стал проходить мимо нее. Она положила руку ему на локоть.

– Только скажите мне, – попросила медсестра. – Она жива?

– Кто?

– Ваша жена, конечно.

– Извините, – решительно произнес он, – но вы меня с кем-то путаете.

Она кивнула: «Как вам угодно». Ее синие глаза были влажны и блестели в полутьме.

– Он ваш друг – Эли Лавон?

– Да. Очень близкий друг. Мы работали вместе. Я живу в Иерусалиме.

– В Иерусалиме, – повторила она так, словно самый звук этого слова был ей приятен. – Мне б хотелось когда-нибудь побывать в Иерусалиме. Друзья считают, что я рехнулась. Ну, вы понимаете: самоубийцы с бомбами и все такое… – Голос ее замер. – А я все равно хочу туда.

– И надо поехать, – сказал Габриель. – Это удивительное место.

Она снова дотронулась до его локтя.

– Ваш приятель серьезно ранен. – Голос ее звучал сочувственно, с налетом печали. – У него впереди очень тяжелое время.

– А он выживет?

– Мне не разрешено отвечать на такие вопросы. Только врачи могут делать прогнозы. Но если хотите знать мое мнение: побудьте какое-то время с ним. Поговорите с ним. Неизвестно ведь, может, он и услышит вас.

Габриель пробыл еще час, глядя через стекло на неподвижное тело Эли. Вернулась медсестра. Она несколько минут проверяла признаки жизни у Эли, затем знаком дала Габриелю понять, чтобы он зашел в палату.

– Это против правил, – заговорщическим шепотом произнесла она. – Но я посторожу у двери.

Габриель не разговаривал с Эли – только держал его израненную опухшую руку. Никакие слова не могли описать ту боль, какую он чувствовал, глядя на второго близкого человека, лежавшего в венской больнице. Минут через пять медсестра вернулась, положила руку Габриелю на плечо и сказала, что пора уходить. В коридоре она сказала, что ее зовут Маргерите.

– Я работаю завтра вечером, – сказала она. – Надеюсь увидеть вас тогда.

Цви уехал; на дежурство явились новые охранники. Габриель спустился на лифте в вестибюль и вышел на улицу. Ночь стала ужасающе холодной. Он сунул руки в карманы пальто и ускорил шаг. Он только собрался спуститься по эскалатору на станцию метро, как почувствовал, что кто-то дотронулся до его локтя. Обернулся, ожидая увидеть Маргерите, но вместо нее оказался лицом к лицу со стариком, которого видел в вестибюле.

– Я слышал, как вы говорили на иврите с тем человеком из посольства. – Старик с трудом говорил на венском диалекте немецкого, глаза его были широко раскрыты и влажны. – Вы израильтянин, да? Друг Эли Лавона? – И не дожидаясь ответа, произнес: – Меня зовут Макс Клайн, и это я во всем виноват. Пожалуйста, поверьте. Это все моя вина.