Самая страшная книга, 2014–2025 - Ирина Владимировна Скидневская

памятник старины, кроме дома Кристера, то это Сергей Фомич – он же Сталевар, Клыкач, и еще целая уйма прозвищ и кличек. Когда-то он действительно работал на заводе – хотя никаким сталеваром, конечно, не был, а заведовал какой-то партийной ячейкой, комитетом или еще чем-то подобным. Но потом грянули девяностые, и город стал ареной грандиозных сражений между всевозможными бандами за контроль над производством. Именно тогда-то и возвысился бывший партийный функционер, превратившись в наводившего ужас криминального босса. Сергею Фомичу приписывали такие ужасные деяния, что даже зомби-Кристер в своем темном кабинете поежился бы от ужаса.

Но время шло вперед и никого не щадило. Бои отгремели, завод обратился в руины, и Сталевар тоже одряхлел, превратился в старика, медленно умирающего от сердечной недостаточности. Впрочем, пока еще заработанные упорным, пусть и не особенно честным трудом сбережения позволяли Фомичу проходить несколько раз в год курс лечения и снимать тяжелые отеки, вызванные слабостью сердечной мышцы. Более того, в больницу старик заезжал, будто в гостиницу – на VIP-условиях. Например, в отделении существовал так называемый реанимационный зал – специальная палата для проведения неотложных мероприятий по спасению поступившего пациента. На деле же эти мероприятия проводятся в обычных палатах, а «рензал» используется как своего рода номер люкс для различных городских шишек. Сейчас Сергей Фомич стоит в халате на пороге «рензала» и занимается строго запрещенным в больнице делом – курит.

– Сергей Фомич, говорил же вам, ходите на балкон, – говорю я, приближаясь к невысокому и поджарому, словно из стальных тросов сплетенному старику. – И сигареты покупайте подороже. Вы же можете себе позволить.

– Привычка юности, знаете ли, – ухмыляется старик, обнажив два отсутствующих клыка – якобы вырванных конкурентами при пытках. Покойными, конечно, конкурентами. – Как начал смолить эту дрянь, так и буду, пока не уйду. К тому же недолго осталось…

Он задумчиво давит окурок без фильтра в прихваченном из палаты стакане, потом проводит рукой по коротким седым волосам, похожим на жесткую проволоку.

– Не говорите ерунды, – отвечаю я, хотя мы оба знаем, что он прав. Его отекшие ниже колен ноги удивительно контрастируют с торсом, где под слоем татуировок виднеются дряблые, но в прошлом явно мощные мышцы. В этом году процедуры уже не помогают – сердце вот-вот окончательно выйдет из строя.

– Я видел паренька, которого привезли… Он в Кристеров дом ходил, верно? – говорит Сергей Фомич, и с его губ срывается запоздалый, будто с самого дна тела поднимавшийся клочок сизого дыма. Мое воспаленное от недосыпа сознание отчего-то цепляется за эти призрачные завитки, заставляет глаза пристально следить за ними, пока те не растворяются в воздухе.

– Откуда вы… – удивляюсь я.

– О, я таких уже видел, – отвечает старик и вновь раздвигает губы в похожей на оскал улыбке.

У меня в кармане телефон начинает выдавать первые аккорды «Communication Breakdown».

– Сейчас, – говорю я старику и прикладываю телефон к уху.

– Да?

– Это лаборатория.

И так понятно – по развеселому голосу Миши, старшего лаборанта, который вечно говорит так, словно работает аниматором на детском дне рождения.

– Ваша кровушка про-о-смотрена, про-а-нализирована, и-и-и… внимание… абсолютно нам непонятна, вот так-то!

– Миш, я вторые сутки дежурю, так что говори нормально.

– Да тут и говорить нечего. Ну, СОЭ увеличена, лейкоцитов много. Эозинофилов тоже многовато, что вроде как указывает на паразитов. И то, что я вижу, знаешь ли, тоже на них указывает, да вот только нет там ничего.

– Как нет?

– А вот так! Потемнения эти, которые в крови мелькают, они никак не определяются. То есть под микроскопом то же самое видно – локальное затемнение, и все.

– Но это же…

– Что? Не бывает? Ну, не нам тут в нашей богадельне с техникой времен Золотой Орды знать, что в мире сейчас бывает, а чего нет. Но по общему анализу это пока все, что могу сказать. Отака херня, малята!

И Миша кладет трубку.

– Что? Говорят, непонятно откуда напасть эта, да? – усмехается Фомич и достает из мыльницы-портсигара очередную вонючую «приму». – Раньше ваши белохалатные тоже так говорили…

– Раньше? – повторяю я. У меня мелькнула мысль поискать что-нибудь в Интернете, но что я вобью в поиск – «черные пятна движутся под кожей»? Первыми, наверное, вылезут ссылки на какие-нибудь свежие фильмы ужасов. Лучше уж послушаю старика, может, больше толку будет.

– Я слышал о таких случаях, когда был маленьким. В пятидесятых. Тогда мы почти все время были сами по себе, бродили, шатались где попало… Отцы у многих погибли на войне, матери целыми днями работали… Тут и домов-то почти не было, только хаты-мазанки да кучка старых развалюх. В общем, мы лазили туда, в этот дом…

– Он уже тогда был заброшенным? – удивляюсь я.

– Всегда был, насколько я знаю.

Сталевар недобро косится на меня: «не перебивай». Резкие морщины на лице углубляются, превращаются в глубокие ущелья. В его взгляде на миг мелькает такой блеск, словно за ними и правда сердечник из стали, а глаза – просто стеклянные окошки. И не сердечник даже – клинок, который он в тебя вонзит, если вдруг чем-то не понравишься.

– Короче, мы поднимались к двери в кабинет Кристера и играли в игру – вставляли палец в замочную скважину и считали до пяти. По очереди.

«Вот уж правду говорят, что раньше люди храбрее были», – думаю я, вспоминая наш детский отсчет до трех.

– И вот однажды один пацаненок из нашей стаи, по фамилии Кельбас… С ним что-то произошло. Он весь покрылся вот такими вот пятнами, как этот ваш паренек. Тогда больницы не было, врача вызвали из райцентра… Тот что-то Кельбасу вколол, от чего малой не поправился, но пришел в себя. И сказал, что у него как будто под кожей змеи ползают или пиявки.

Сталевар на миг теряет всю свою стальную крутизну и вздрагивает, словно представляет себе это ощущение. Немного его дрожи, как будто через вибрацию воздуха, передается и мне. Измученный бесконечным бодрствованием рассудок, как обычно, хватается за самое мерзкое воображаемое ощущение, и смакует его, будто змеи с пиявками пробрались и ко мне под кожу…

– Он… он… – бормочу я, боясь сказать.

– Умер? – усмехается старик, и тут я не осознаю даже, а почти физически ощущаю лежащую между нами пропасть. Мы оба видели множество мертвецов, но для меня смерть, несмотря на все, так и осталась ужасным дефектом жизни, который до последнего нужно стремиться исправить, одолеть. А для Клыкача она – обыкновенное… не событие даже, а… не знаю… агрегатное состояние.

– Нет, он не умер, – продолжает старик. Чиркает спичкой, подносит огонек к сигарете. Лицо заволакивает дымом, словно седина с волос хлынула ручейками по руслам-морщинам вниз, покрывая кожу. – Хотя точно умер бы, если бы доверился вам, коновалам.

Смех Сталевара похож на скрежетание гвоздя по ржавой трубе. Его отголоски