Самая страшная книга, 2014–2025 - Ирина Владимировна Скидневская

ни-ни… Даже в мыслях нельзя держать. Вот вылили на тебя цистерну помоев и еще блеванули сверху, а ты утрись и лучи добра рассылай, мир лучше делай. Альтруизм на грани безумия. Я, Тарасик, папу очень любила, и где-то он был прямо идеалом-идеалом, но вот тут – мудак слабоумный… К людям надо относиться так, как они к тебе. Правда ведь, Тарасик? Жаль, не сразу я это поняла, папу слушала, рот раскрыв: папа же авторитет непререкаемый, он лучше знает, как жизнь устроена… А хочешь, братишка, я милосердие проявлю – головой тебя об угол стола шарахну? Чтобы, оп – и все? Пискни, если одобряешь…

Тарас сжал зубы, затаил дыхание, боясь, что любой случайный звук Светка истолкует как согласие. Он боялся даже предположить, какие у сводной сестры были планы насчет него, но отчаянно надеялся, что Светка передумает. А дальше – будет видно…

– Знаешь, что мне мой бывший сказал, когда разбегались? Что таких, как я, жизнь всегда трахала и трахать будет. Во все дыхательные-пихательные, без перерыва, и с каждым разом елда все толще и длиннее… Злее, говорил, надо быть, зубастее. Лучше мелким, но – хищником, чем большим травоядным. Я ведь ему все загулы прощала, а он как узнал, что у меня рак – сразу вещички собрал и свалил. Вот такая надежда и опора… Интересно, если бы он знал, что я его через пару лет в те же дыхательные-пихательные буду напильником, и не только, до издыхания трахать, вел бы себя по-другому? А ты, братишка, подумал бы, прежде чем мне гадости делать. Веришь, нет, я их все запомнила, как будто вчера были. Вот дала же природа память… Раскаиваешься, небось, Тарасик? Это правильно, но – поздно, увы… А я ведь какое-то время планы мести строила, прямо как в кино. Думала, карате обучусь, в тир пойду, еще что-нибудь придумаю: Чудо-женщина отдыхает… А потом начну всем, кто из меня сраного ангела делал, жизнь портить. Только все проще оказалось, веришь, нет? Иногда достаточно просто очень хотеть, и тебе обязательно помогут… Никаких ритуалов не надо, никаких демонов призывать не пришлось. Даже чуть обидно было, что так все буднично: на улице встретили, поговорили, убедили, что это не розыгрыш… Не за просто так, само собой, но меня цена устроила. Скажем так, получилась полная гармония с новыми жизненными приоритетами. Мы же все разные, Тарасик. С кем-то темная сторона никаким местом не состыкуется, а лично на меня – села как влитая. Вот так, братишка, темные ангелы и рождаются…

Светка отошла от зеркала, положила Тягачева обратно на застеленный полиэтиленовой пленкой стол.

– Надеешься, что передумаю? Нет, Тарасик, такой буквы в этом слове… У меня рецидив пошел, врачи от силы год дают. А я выход нашла, представляешь? Твое место займу, все уже решено-обговорено, и даже кровью ничего подписывать не пришлось. Сколько буду подарки разносить, столько и жить буду. И что-то мне подсказывает, что до-о-олго еще проживу, спрос на такие радости всегда есть. А уж я работать буду на совесть, хватит с меня добра и терпения…

Сводная сестра замолчала, куда-то ушла. Вернулась быстро, принеся с собой небольшой эмалированный таз. Несколько раз встряхнула его, внимательно наблюдая за Тягачевым. Судя по звукам, в тазу лежало множество небольших твердых, скорее всего, металлических предметов.

– Это наши с тобой игрушки на сегодня, братишка, – Светка поставила таз на край стола. – Честно говоря, не хотела я этих рассуждений, объяснений. В прошлые разы душу излила. Больно уж хреновыми романчиками отдает, но, видать, как раз они-то с жизни и писаны…

Она наклонилась над тазом, достала из него маленькие кусачки. Левую руку дважды окунуло в боль, Тягачев отчаянно запищал, а через пару секунд Светка покачала перед его лицом отрезанным, скрюченным пальцем. Певуче протянула:

– Фак юшечки-и-и…

Кусачки с бряканьем упали обратно в таз, а сводная сестра достала канцелярский нож. Медленно выдвинула лезвие на пару делений, и Тягачев почувствовал прикосновение острия к верхней губе – пока еще легкое, безболезненное. Другая ладонь легла на лоб, надавила, фиксируя.

– С наступающим, братишка. Да, порадуй меня напоследок – пищи погромче.

Боль вгрызлась в десну, поползла вправо. Светка медленно отреза́ла Тарасу губу, зрачки сводной сестры были расширены, как у наркомана под кайфом. Тягачев закрыл глаза, сжал зубы и терпел назло Светке, глухо мыча в бешеной надежде, что вот-вот придет беспамятство или сердце не выдержит и остановится прежде, чем он покажет, как ему больно…

Светка замерла, не закончив начатое. В ее глазах бушевали ярость и досада. Она отбросила нож, сжала отрезанную на две трети губу пальцами и потянула на отрыв, пристально глядя Тягачеву в лицо.

– Пищи, тварь!

И он запищал – обреченно, исступленно…

Елена Щетинина

Мать сырой земли

Шрапнель рвется пачками – по четыре. Тах! Тах! Тах! Трах! Осколки звенят – будто болотные комары в июле. Воздух дрожит, как густой кисель, нашпигованный металлом.

Тах! Тах! Тах! Трах!

Глаз успевает уловить только стремительные черные тени, которые проносятся мимо – слева, справа, над. Словно гигантская напившаяся крови мошкара мечется вокруг добычи.

Тах! Тах! Тах! Трах!

Иногда осколки взвизгивают совсем у виска – сердце, сжавшись, ухает вниз – и впиваются в глину окопа за спиной, исходя паром. Кто-то из солдат лихо пытается запалить о горячий металл кривую самокрутку – и издает возмущенный вопль, когда следующий осколок, жужжа, на излете щелкает его по каске.

Тах! Тах! Тах! Трах!

Штабс-капитан Лопухин невозмутим.

– Берегите голову, поручик, – лениво цедит он. – Ну не высовывайтесь, право слово. Какая разница, где упал снаряд? Черт с вами – но вы же нас тогда всех наводчику сдадите.

Лицо у штабс-капитана – лошадиное. Длинное, с тяжелой челюстью и крупными передними зубами под белесой щеточкой усов. Глаза – мутновато-голубые, с карими крапинками, словно засиженные мухами, – навыкате, левый чуть косит, то и дело всматриваясь куда-то за плечо собеседнику.

Навицкий никак не может привыкнуть к этому левому глазу. Ему кажется, что тот живет своей жизнью, присутствуя в беседе безмолвным третьим. Безмолвным – но всепонимающим, всезнающим и всепредвидящим. Видевшим – или видящим – что-то, что недоступно им всем.

Тах! Тах! Тах! Трах!

– Глотните, поручик, – Лопухин протягивает солдатскую фляжку.

Навицкий берет ее с недоверием и опаской.

– Пейте, пейте, – усмехается штабс-капитан. – Только осторожно, это забористое пойло.

– Откуда оно… у вас?

– Да не бойтесь, не у мертвеца взял. Архип – ну тот, рябой – отдал. Сказал: «Мы-то привычные, а вашблагородиям надо-ть шо-то для сугреву», – Лопухин старательно коверкает слова, пытаясь подражать простонародному говору. Выходит у него дурно и фальшиво.

Навицкий покорно подносит фляжку к губам. Его руки трясутся, горлышко стучит о зубы так, что отдается болью в челюсти.