Янтарный - Денис Нивакшонов

Денис Нивакшонов

Янтарный

Пыль на стёклах

Посёлок Янтарный умирал красиво. Особенно в такие дни, когда солнце клонилось к закату и отбрасывало длинные, усталые тени от кирпичных двухэтажек. Золотистый свет ласкал облупленные фасады, прятал трещины в асфальте и делал ржавчину на крыше заброшенного ДК «Дружба» похожей на дорогую патину. Это был обман, и Алексей, которого все звали Лёхой, знал это лучше кого бы то ни было.

Он сидел на подоконнике своей комнаты, закинув ногу на ногу, и смотрел на улицу Ленина — главную артерию, в которой пульса почти не осталось. Из открытого окна доносилась разноголосица воробьёв да редкие голоса бабушек на лавочке у подъезда. Воздух пах пылью и нагретым за день бетоном.

Внизу, у подъезда, с визгом тормознул велосипед. Это был Витёк, его друг. Лицо Вити было красным от натуги.

— Лёх! — выкрикнул он, запыхавшись. — Слышал? Кафе «Весна» окончатно прикрыли. Доски на окна прибили!

Лёха лишь пожал плечом, отчего стёкла в раме слабо звякнули.

— Ну и что? Оно уже года два как не работало. — Да? А мороженое там в прошлом месяце продавали? — съехидничал Витёк. — Не продавали, — холодно констатировал Лёха. — Тётя Люда из соседнего подъезда там иногда сигареты вразнос торговала. Видимо, и ей это надоело.

Витёк махнул рукой и умчал куда-то дальше, развозя по посёлку новости, которые никого уже не волновали. Лёха отвернулся от окна. Его взгляд упал на полку, где рядом с парой потрёпанных фантастических книжек стояла рация. Старая, советская, «Десна». Подарок отца на прошлый день рождения. «Чтобы всегда был на связи», — сказал тогда отец, старший лейтенант милиции Пётр Иванович. Лёха включил её. Шипение помех заполнило комнату. Он покрутил ручку, ловя обрывки слов. Где-то двое дальнобойщиков на трассе материли дороги, кто-то на соседней улице договаривался о встрече у пивного ларька. Обычный эфир умирающего места.

Комната Лёхи была его крепостью. Минимализм, порядок, ни намёка на сентиментальность. Никаких плакатов, только схема радиоприёмника, нарисованная его же рукой. Он ненавидел бардак. Бардак был повсюду за пределами его комнаты — в разбитых дорогах, в пустых глазницах окон заводов, в головах у взрослых, которые только и делали, что вспоминали, каким всё было замечательным «при Союзе».

Дверь в прихожей скрипнула. Отец вернулся со службы. Лёха услышал привычный ритуал: глухой стук фуражки о тумбочку, тяжёлый вздох, словно Пётр Иванович нёс на плечах не просто долг, а весь груз этого посёлка.

Лёха вышел к нему. Отец сидел на табуретке и разминал переносицу. Лицо его было серым от усталости. — Нормально? — спросил Лёха, заглядывая в дверной проём. — Как всегда, — буркнул отец. — Собака у Борисыча опять с поводка сорвалась, бегала по огородам. Полчаса ловили. Криминала нет.

Он помолчал, глядя в пустоту перед собой. — На кирпичном ещё одного сторожа сняли, — вдруг сказал он, ни к кому конкретно не обращаясь. — Мужик просто… не проснулся. Вахтёрша утром пришла, а он в своей будке сидит, глаза стеклянные, и улыбается чему-то. Как ребёнок. Вызвали «скорую». Те разводят руками — клиническая кома, причины не ясны. Третий за месяц по всему посёлку.

Лёха нахмурился. Это уже было странно. Не то чтобы страшно. Странно. Как неправильно собранная схема, которая почему-то ведёт себя нелогично.

— Может, палёный самогон? — предположил он. — Может, — безразлично согласился отец. Он встал и потянулся к радиоприёмнику «Спидола» на кухонном столе. Включил его. Оттуда полилась унылая советская эстрада. Пётр Иванович не переключал. Он сел и уставился в окно, подперев голову рукой, абсолютно отрешившись. Он делал так всё чаще.

Лёха постоял минуту, потом развернулся и ушёл к себе. Он снова сел на подоконник. Солнце почти село. Улица погружалась в синие сумерки. Напротив, в окне квартиры на первом этаже, зажгли свет. Там жил старый токарь дядя Миша. Он сидел за столом, и перед ним лежала чёрно-белая фотография. Лёха видел это в бинокль, который использовал для наблюдения за птицами. Дядя Миша не двигался, просто смотрел на фото. Минуту, пять, десять.

Лёха уже хотел отвести взгляд, как вдруг заметил кое-что ещё. На внутренней стороне стекла, прямо перед лицом дяди Миши, лежала ровная, не потревоженная никем полоса пыли. Тонкая, серая, как пепел.

Странно, подумал Лёха. Почему он не протирает? Он же всегда такой чистюля был.

Он посмотрел на своего отца на кухне. Тот всё так же сидел, неподвижно, уставившись в темнеющее окно, под звуки старого радио. И на подоконнике в кухне, Лёха сейчас это заметил, тоже лежал лёгкий, почти невидимый слой пыли.

В посёлке Янтарный стало на одного человека тише.

Фреска для мёртвых

Катя ненавидела Дом культуры «Дружба». Он стоял на площади, как огромный, пожелтевший зуб, выросший посреди никому не нужного асфальтового рта. Когда-то, как ей рассказывала мать, сюда на гастроли приезжали целые ансамбли, в фойе яблоку негде было упасть, а в зимнем саду на втором этаже цвели настоящие орхидеи.

Теперь зимний сад был мёртв. Катя знала это наверняка, потому что пролезла туда через разбитое окно в прошлом месяце. От орхидей остались лишь скрюченные, засохшие стебли в горшках с потрескавшейся землёй. Воздух пах затхлостью и смертью.

Но сегодня её вела сюда не тяга к разрушению. Сегодня у неё была миссия.

Дверь в боковое крыло, та, что вела в бывший танцевальный зал, не была заколочена. Она просто отворилась с тоскливым скрипом. Катя вошла внутрь.

Её шаги гулко отдавались в пустоте. Лучи солнца, пробивавшиеся сквозь пыльные витражи над входом, резали полумрак, освещая миллионы кружащихся в воздухе пылинок. Они танцевали свой немой, вечный танец, и Кате вдруг стало казаться, что она слышит его — тихий, едва уловимый шорох, похожий на шелест старых платьев.

Она пришла сюда за памятью. Вернее, против неё.

В руке она сжимала баллончик с чёрной краской. Её план был прост и гениален: на самой большой стене фойе, где когда-то висел портрет Ленина, а потом — безвкусный пейзаж с озером, она оставит свой след. Что-то колючее, яростное, некрасивое. Нечто, что кричало бы: «Я БЫЛА ЗДЕСЬ! И МНЕ БЫЛО НАПЛЕВАТЬ НА ВАШУ ПРОШЛУЮ КРАСОТУ!».

Она вышла в центр фойе. И замерла.

Стена была не пуста.

Кто-то уже побывал здесь. Но это была не краска. Кто-то взял кусок обгоревшего угля или, может, старую графитовую свечу от трактора и нарисовал на стене огромную, на весь рост, фреску. Она изображала