Янтарный - Денис Нивакшонов

не Ленина и не озеро. Это была идеальная, лубочная картина советского счастья: девушки в белых фартуках и юноши с аккордеонами, танцующие на площади перед тем самым ДК. У всех были улыбки до ушей, а на заднем плане цвели те самые орхидеи из зимнего сада.

Рисунок был потрясающим. Живым. И от этого — жутким до мурашек.

Катя медленно подошла ближе. Пахло не краской, а пеплом и чем-то приторным. Она протянула руку, чтобы коснуться рисунка.

— Не стоит.

Голос прозвучал прямо у неё за спиной, тихий, но чёткий, словно его владелец боялся нарушить здешнюю тишину.

Катя вздрогнула и резко обернулась. В дверном проёме стоял Лёха. Он не смотрел на неё, его глаза были прикованы к фреске.

— Почему? — выдохнула Катя, сердце всё ещё колотилось где-то в горле. — Ты это нарисовал? Не знала, что ты Рембрандт.

Лёха наконец перевёл на неё взгляд. Его лицо было невозмутимым, но в глазах она прочитала то же самое, что чувствовала сама — тревогу.

— Нет. И ты не должна трогать. Посмотри на пол.

Катя опустила глаза. У её ног, прямо на потрескавшемся кафеле, лежал небольшой, аккуратный комочек серой пыли. Ровно под тем местом, где на стене была нарисована рука одного из танцоров с аккордеоном. Словно кто-то стряхнул её с пальцев.

— Что это? — спросила она, уже без сарказма.

— Не знаю, — честно ответил Лёха. — Но вчера такого рисунка тут не было. Я проверял.

— Зачем ты вообще тут шляешься?

— Смотрю. Чтобы никто другого не спалил случайно. Или намеренно.

Он кивнул на её баллончик. Катя невольно спрятала его за спину.

— Ты слышала про сторожа с кирпичного? — спросил Лёха, меняя тему.

— Конечно. Весь посёлок говорит. Говорят, спится ему хорошо, лучше, чем нам всем.

— Мой отец сказал, он третий за месяц. — Лёха сделал паузу, его взгляд снова скользнул по идиллической фреске. — Дядя Миша, что напротив меня живёт, второй день на одном месте прикован. Смотрит на какую-то старую фотку. И на стекле перед ним… пыль.

Он произнёс это слово с каким-то особенным ударением, словно оно было ключом ко всему.

— Ну, пыль, — пожала плечами Катя, но внутри всё сжалось. — У всех пыль. Весь посёлок в пыли. Мы все скоро задохнёмся или превратимся в мумий.

— Не такая пыль, — тихо сказал Лёха. — Она… ровная. Совершенно ровная. Как будто её не наносили, а она сама осела и не хочет исчезать. Как здесь.

Он указал пальцем на комочек у её ног.

Катя посмотрела на жутковато-прекрасный рисунок, на эти наигранно-счастливые лица, на лёгкий слой пыли на полу. Потом на Лёху. Его логичное спокойствие было заразительным. И куда более пугающим, чем если бы он носился и кричал о конце света.

— Что ты предлагаешь? — наконец спросила она, и в её голосе впервые за долгое время не было вызова, а было лишь любопытство.

— Пока — ничего, — сказал Лёха. — Наблюдать. Искать закономерность. Как в уравнении. Ты же хорошо знаешь историю, да? Твоя мать — учительница.

Катя кивнула. — Тогда, может, узнаешь, кто это нарисовал? Или когда это было? Мне кажется, это важно.

Он повернулся и вышел, оставив её одну в полумраке фойе перед огромным рисунком.

Катя ещё раз посмотрела на фреску. И вдруг ей показалось, что улыбка у одной из девушек с белым фартуком стала чуть шире. А может, это просто сыграл свет. Она резко развернулась и почти побежала к выходу, к свету, к грязной, разбитой, но реальной улице. Ей вдруг страшно не захотелось оставаться здесь одной наедине с мёртвыми орхидеями и нарисованными улыбками.

Она даже не заметила, как из баллончика, зажатого в её потной ладони, на пол упала чёрная, жирная капля. Первая и пока единственная капля настоящего, живого протеста в этом царстве тихой, пыльной ностальгии.

Голос из шума

Витёк обитал на свалке. Не на той, куда вывозили бытовой мусор, а на Свалке Истории — в старом гараже своего отца, напичканном железным хламом ушедшей эпохи. Здесь пахло озоном, канифолью и ржавчиной. Для Вити это были лучшие духи в мире.

Он склонился над столом, заваленным платами, проводами и самодельными приборами. В центре этого хаоса, как алтарь, стоял его главный проект — самодельный радиоприёмник, собранный из списанного оборудования с завода минеральных вод. Он был уродлив, но могущественен, способен ловить волны от самого Киева до Ростова.

Витёк искал «Голос Америки». Не потому что жаждал крамолы, а просто потому что это было сложно. Это была техническая задача, пасьянс из частот и помех, который нужно было разгадать. Вызов.

Но в последние дни эфир вёл себя странно. Сквозь привычный хор дальнобойщиков, скучающих таксистов и бракующих радиолюбителей пробивался новый сигнал. Слабый, на самой границе слышимости, он всегда был на одной и той же частоте.

Витёк настраивал ручки, вживив в наушники. В ушах шипело и трещало, словно кто-то жарил яичницу на гигантской сковородке. И вдруг — прорыв.

Не музыка. Не голос диктора. Это был… шум зала. Тот самый, невнятный гул десятков голосов, лязг посуды, сдержанный смех. Тот звук, что бывает в переполненном кафе перед началом какого-нибудь мероприятия.

Витёк замер, вслушиваясь. Сердце заколотилось от азарта. Что это? Остатки какой-то старой радиопостановки? Передача из какого-то клуба?

И сквозь этот гул пробился ясный, чистый голос. Женский, молодой, полный неподдельного, идейного энтузиазма.

«…и мы видим, как наши труды преображают родной посёлок! Уже в следующем году, по плану, начнётся строительство нового жилого микрорайона для работников завода „Металлист“ и…»

Голос был настолько живым и настоящим, что Витёк невольно огляделся по сторонам, будто ожидая увидеть дикторшу прямо в гараже.

«…а сейчас у микрофона замечательный бригадир слесарей-сборщиков, ударник коммунистического труда, товарищ… товарищ…»

Голос запнулся. В эфире на секунду воцарилась тишина, нарушаемая лишь тем же шумом зала. Потом раздался лёгкий, смущённый смешок.

«Простите, радиослушатели! Совсем растерялась от волнения! Товарищ Аркадий Петрович! Расскажите нам о ваших успехах!»

Витёк не понимал. Это была какая-то пародия? Чья-то странная шутка? Но звучало это… искренне. Слишком искренне.

Он потянулся к блоку питания, чтобы попробовать сместить частоту, и задел рукавом паяльник. Раскалённое жало со звоном упало на пол.

— Чёрт! — выдохнул Витёк, срывая наушники.

Он поднял паяльник, проверил, не перегорел ли. Когда снова надел наушники, эфир был пуст. Только стандартные помехи и треск. Тот голос, тот шум зала — исчезли. Как будто и не было.

Витёк откинулся на спинку стула, раздражённый. Проклятая случайность. Он был уверен, что