Ужас в ночи - Эдвард Фредерик Бенсон

тому же никто тогда не имел отвратительной привычки злоупотреблять табаком (что и поныне запрещалось в этом доме), поэтому джентльмены скоро присоединялись к дамам. Постепенно собирались другие гости – художники, музыканты, писатели, актеры (она привела целый каталог имен, которые я не запомнил), и на следующий день из уст в уста передавались рассказы об остроумных разговорах, о декламациях, музыке и пении на вчерашнем приеме.

Миссис Уоллес была из Шотландии, и обои в шотландскую клетку, по сей день украшавшие стены, тогда только поклеили. Мы сидели на тех же стульях красного дерева (довольно жестких); те же гарусные шторы приглушали шум лондонских улиц; те же салфетки украшали спинки диванов; те же масляные лампы отражались в массивных зеркалах и полированных столах; даже «инструмент», нынешним вечером дребезжавший под пальцами миссис Уоллес, был тот же и стоял на прежнем месте. Словом, ничто не изменилось в этом храме, освященном присутствием лучших умов золотого века.

Слушая рассказы миссис Уоллес, я будто воочию видел то самое звено, связывавшее золотой век с нашим. Неделя за неделей на протяжении викторианской эпохи дух «Утраченного аккорда», «Дня дерби» и поэм мистера Монтгомери наполнял эту комнату, запечатлеваясь не только в мебели красного дерева и масляных лампах, гарусных шторах и цветочном орнаменте ковра, но и, самое главное, в атмосфере. Капля за каплей эссенция времени, вобравшая в себя остроумие бесед и шелест кринолинов, ароматная, как лаванда, и недосягаемая, как звезды, пропитывала самый воздух этого места, и ощутить ее можно было лишь при посредстве нашей достопочтенной хозяйки. Уйдет она – и тонкий аромат старины неизбежно рассеется, неуловимый для наших органов чувств, привыкших к суете современности.

Поэтому, два дня спустя увидев в газете известие о кончине миссис Уоллес, я подумал, что ее любимый золотой век викторианства закончился навсегда. С тихим шипением, словно спичка, упавшая в воду, он погрузился в глубокий колодец лет и безвозвратно погас…

Никогда в жизни я не ошибался столь жестоко и безнадежно.

Обстановка миссис Уоллес пошла с молотка, и, хотя мебель тогда стоила баснословных денег, выцветшие ковры с цветочным узором, тяжелые стулья красного дерева и масляные лампы не соблазнили жадных покупателей. А ведь подумать только: всего несколько недель назад эти предметы составляли гордость и украшение почитаемого святилища! Увы, храм опустел, и они были брошены, никому не нужные и оскверненные, замерзать на тротуарах возле лавок подержанной мебели, пока не разойдутся по мозолистым рукам совершенно неутонченных домохозяев. Не более завидная судьба постигла гравюры – «Король долины», «День дерби», «Королева Виктория на открытии Всемирной выставки», – которые ушли за сумму, едва покрывающую стоимость позолоты на рамах.

Имущество миссис Уоллес сбывали лот за лотом в непочтительной спешке, и под конец дня я обнаружил себя обладателем стеклянного футляра с восковыми цветами и двух розовых ваз, до того безобразных, что невозможно было устоять. С этими трофеями в руках я напоследок еще раз заглянул туда, где столько лет проходили приемы по четвергам. Аукционист заканчивал распродажу обстановки «будуара», так что я ненадолго остался в студии один и уже собирался уходить, как вдруг у меня под ухом отчетливо прозвучал знакомый голос:

– Пусть избавляются от моих вещей – им не избавиться от меня!

От неожиданности я уронил одну из розовых ваз и, прижав к себе покрепче остальные покупки, на цыпочках удалился.

Вскоре продали и сам дом: его приобрел композитор Хамфри Лодж, кумир просвещенных умов, женатый на художнице, которая пишет портреты в стиле кубизма, интерпретируя лицо модели как серию проекций, разделенных цветными линиями. Через несколько недель интерьер заново отделали в соответствии с самыми новаторскими идеями. Обстановка напоминала не то декорации безумной постановки русского балета, не то сцену для маскарада. Естественно, повсюду провели электрическое освещение. На лампы надели бумажные абажуры в виде гигантских соцветий цветной капусты, пучков моркови и связок спаржи, расписанные миссис Лодж. Стены студии выкрасили в фиолетовый цвет. По ним плыли большие зеленые тучи, мечущие молнии цвета фуксии, между которыми тут и там были разбросаны дома, колокольни и человеческие лица. Половину огромного помещения заняли мольберты миссис Лодж, а во второй половине расположился большой письменный стол ее мужа. Он работал над своей двадцать третьей симфонией для камерного оркестра, состоящего из сигнальных свистков, трущихся друг о друга кусков наждачной бумаги, колотушек ночного сторожа и свистулек. Оба супруга непрерывно курили сигареты и отнюдь не были безумны – всего лишь чрезвычайно современны.

Как‐то утром они работали в студии: жена – над портретом мужа, а тот – над медленной частью своей симфонии. Нацарапав на последнем листке дату, он поднялся из-за стола и заявил:

– Я закончил.

– Ах, милый, сейчас ты мне все сыграешь, – откликнулась миссис Лодж, – только посиди еще минутку – хочу поймать… Да, вот так.

Некоторое время она молча работала кистью, а он заново обдумывал последние такты и в конце концов добавил целую ноту фортиссимо[84] для колотушки си-бемоль.

– Я тоже закончила, – объявила миссис Лодж, выписав алую линию в проекции его носа, откинула голову и озадаченно принюхалась. – Странно: все утро мне чудится запах фиолетовых колосков, которые выращивают в садах и кладут в шкафы с одеждой.

– Лаванды? – подсказал мистер Лодж.

– Точно. Раз ты не чувствуешь, значит, мне просто кажется. Сыграй же свою медленную часть!

Он подошел к фортепиано – единственному, что осталось после миссис Уоллес. На аукционе, пробежавшись пальцами по старинным клавишам, он нашел приглушенное дребезжание идеально подходящим для кое‐ каких неожиданных оркестровых эффектов и тут же приобрел фортепиано. Теперь он расставил на пюпитре ноты и взял со стола полдюжины своих странных инструментов.

– Я могу дать тебе лишь самое общее представление. И возьми две колотушки – будешь стучать ими, когда я скажу.

Зазвучала безумная музыка. С невероятным мастерством Хамфри одной рукой играл арпеджио[85] на фортепиано, другой то постукивал по ксилофону, то потирал друг о друга два куска наждачной бумаги, а во рту держал свисток, время от времени производя им резкие хроматические[86] акценты. Джулия дополняла музыкальную картину колотушками ми-бемоль и си-бемоль, однако, несмотря на это, композитору удалось воспроизвести лишь отдаленную тень истинного звучания. Впрочем, внутренним слухом музыканта он, следуя за нотным текстом, слышал партии, которые не мог исполнить за нехваткой рук, и в его голове симфония звучала во всю силу. Внезапно он остановился.

– Вот опять! То и дело слышу это все утро.

– Что слышишь? – спросила Джулия, опустив колотушку.

– Странный писк, которого нет в моей музыке. Будто в соседнем доме поет старушка и постоянно перебивает меня. Иногда я улавливаю пару тактов мелодии – какой‐то гимн в соль-мажоре. Вроде такого… – И он с раздражением наиграл на фортепиано