Голем. Вальпургиева ночь. Ангел западного окна - Густав Майринк

не способен хотя бы отчасти запомнить затейливую злобную брань. Сквернословя и чертыхаясь, Бартлет ужасающим образом расписывал, как он примется „по-братски“ опекать епископа, едва лишь сам он, Бартлет, попадет в заветный край, каковой он назвал Зеленой землею — туда он якобы улетит из пламени костра. И уж там-то не серой и не смолою будет терзать ненавистного епископа, — они покажутся лишь комариными укусами в сравнении с мукой, которой он его подвергнет, ибо разбойник твердо решил „воздать добром“ за зло, — к чаду своему, Боннеру, подослать дьяволиц столь благоуханных и обольстительных, что и сам Папа Римский не устоял бы перед их чарами, не устрашась даже французской болезни. Адскими утехами и адскими муками отравлен будет всякий час оставшегося епископу земного бытия, ибо… „Ибо в потустороннем мире, золотко мое, ты будешь вопить да стенать в аду и смердеть в гнилых трущобах, взывая к нам, князьям черного камня, венценосцам, не ведающим ни страданий, ни боли“.

Не буду пытаться — невозможно описать блеск жуткой игры его ума, бешеный вихрь страсти, не найти слов и для того, чтобы, пусть в ничтожно малой мере, передать безграничный ужас, отразившийся на лице епископа Боннера при извержении этого неукротимого потока. Святой отец, не отличавшийся тщедушностью, стоял как громом пораженный, а тюремщики и стражники, сгрудившиеся было за его широкой спиной, теперь забились в углы потемнее, ибо все в этой свите твердо верили, что бельмо Бартлета наводит порчу, что его, пусть и незрячий, глаз навлекает неминучую беду и горести, конца которым не будет во веки веков.

Наконец сэр Боннер оправился от испуга и, утерши пот со лба рукавом шелковой сутаны, заговорил очень спокойно и тихо, однако голос его был хриплым и сдавленным:

— Не исторгла твоя, ведьмовское отродье, глотка новых песен, знаем мы эти гнусные измышления злокозненного врага истины. Ты, однако, напомнил нам, что следует поторопиться, дабы ты, подобие сатанинское, долее не грелся в лучах света небесного.

— Да, поторопись, — хмуро ответил Бартлет, — убирайся, а то дышать нечем, тут все провоняло твоим, пожиратель падали, отвратным духом, хоть топор вешай.

Епископ властно поднял руку, стражники бросились к Бартлету, но тот скорчился и, ловко опрокинувшись на спину, выставил им не только зад свой, но и ногу, с которой скинул башмак. Стражники отпрянули.

— А ну, полюбуйтесь-ка, полюбуйтесь! — воскликнул он. — Серебряный башмак, видели? Его подарила Великая Матерь Исаида. Раз он при мне, ни боли, ни страха не ведаю! Свободен я от сих хворей, что одолевают вас, коротышек-карликов!

С содроганием увидел я, что на ноге у него нет пальцев; культя и впрямь походила на уродливый серебряный башмак, ибо по самую щиколотку была покрыта светлыми пятнами и изъедена страшной болезнью, серебристой проказой, иначе лепрой. Бартлет был как тот прокаженный, о ком в Библии сказано: „…вышел он… белый от проказы, как снег“ …[4 Цар. 5: 27.]

Стражники завопили:

— Чума! Проказа! — и, отшвырнув копья и кандалы, с коими пришли, опрометью бросились вон, толкаясь и теснясь в дверях камеры.

Сэр Боннер, хоть и не сошел с места, весь скривился от ужаса и брезгливости и явно не мог решить, то ли хранить гордый вид, то ли поддаться страху, ибо даже сведущие люди и ученые мужи опасаются сего необычайно заразительного недуга. И пришедший сюда потешить свое властолюбие и насладиться муками несчастных узников епископ начал медленно, шаг за шагом пятиться, не спуская глаз с Бартлета, а тот полз за ним и подбирался все ближе, выставив страшную блестящую ступню и непрестанно осыпая церковного иерарха глумливой бранью да гнусными поношениями. Сэр Боннер положил безобразию конец, хоть и не слишком отважно, — скакнув к двери, сдавленным голосом просипел:

— Нынче же на семи кострах произведем очищение огнем от сей заразы. И ты, сообщник сатанинского отродья, — так епископ именовал меня, — отведаешь огня, каковой избавит нас от сего чудовища. Отведаешь сполна, дабы досконально ты проверил, способен ли огонь очистить от скверны твою душонку. Если потом мы отправим тебя на костер как еретика, считай, что тебе окажут великую милость!

Вот как благословил меня напоследок Кровавый епископ. Признаюсь, услыхав таковые обещания, в мыслях я успел побывать во всех безднах и во всех пыточных застенках страха и ужаса, ведь недаром в народе говорят, мол, Кровавый епископ преуспел в особого рода искусстве, он предает свою жертву смерти не сразу, а в три приема: в первый раз убивая своей усмешкой, во второй раз — речами злобными, а уж в третий только — призвав на помощь палача. Посему не миновать, видно, последней, мучительной казни, на которую обрек меня этот человек, подумал я, однако непостижимое чудо совершилось и спасло меня от гибели…

Вновь остался я наедине с Бартлетом Грином, и тут он нарушил воцарившуюся тишину своим раскатистым смехом, а затем обратился ко мне с добродушною речью:

— Брат Ди, уноси-ка ноги! Ты же извелся от страха! Глядя на тебя, можно подумать, блохи да клещи, набросившись целыми полчищами, не дают тебе покоя. Но если и правда сделал я кое-что, дабы считали тебя непричастным к моим делам — ладно, вижу, ты за услугу благодарен, — то истинно и другое: из проклятого застенка ты выберешься живым и невредимым, ну, может, малость подпалишь себе бороду при моем огненном вознесении на небеса. Сие тяжкое испытание перенеси бесстрашно, как подобает мужу.

Не веря своим ушам, я устало поднял голову, тяжелую, гудевшую после стольких тягостных переживаний и страхов. Вдобавок все мои чувства притупились, как нередко бывает, когда от чрезмерных волнений и горестей душевные силы подходят к концу; даже тревоги меня покинули, так что я с усмешкой вспомнил, в какой неописуемый ужас поверг епископа и всю его свиту вид „серебряного башмака“ моего товарища по несчастью, а вспомнив сие, я дерзостно придвинулся поближе к разбойнику, отмеченному жуткими знаками проказы.

Бартлет сразу это заметил и утробно заурчал, я же без труда угадал в его ворчании некие особенные нотки (ибо, разделив с кем-то беду и страдания, легко понимаешь настроения своего товарища по несчастью), должно быть, подумалось мне, на неукротимого мятежника снизошло то, что в натурах, разительно от него отличающихся, можно было бы истолковать как доброе сочувствие.

Бартлет неторопливо нашарил что-то в кармане своей кожаной куртки, распахнутой на голой волосатой груди.

— Смелей, брат Ди, придвигайся еще ближе, — предложил он запросто. — Дар моей милостивой властительницы такого свойства, что всяк должен