Голем. Вальпургиева ночь. Ангел западного окна - Густав Майринк

Тут он вновь зашелся сдавленным, утробным смехом, при звуке коего меня пронизал озноб. Бартлет продолжал:

— Потому я и сделал все, что мог, чтоб попам не пришлось порадоваться, дознавшись о нашем с тобой сговоре. Не из любви к тебе, добрый мой приятель, я это сделал, а потому, что так надо было. Мне, видишь ли, кое-что ведомо, да изменить того не могу… Знай же: ты, баронет Ди, взойдешь на трон, тебе, юный король, назначено принять корону Зеленой земли, и ждет тебя невеста, повелительница трех царств.

Словно молнией пронзили меня сии слова, изреченные разбойником и бродягой, насилу я совладал с собой и не выказал изумления. Мысль моя во мгновение ока превратила все лишь возможное во вполне вероятное, и показалось, узрел я нити, связующие Бартлета, бродягу и колдуна, с ведьмою из Эксбриджского леса, а то и с магистром Маски.

А Бартлет, будто подслушав мои мысли, продолжал:

— Сестрицу Зеиру из Эксбриджского леса я хорошо знаю, магистра московского тоже. Берегись его! Московиту случай помогает, ты же достичь власти должен своими знанием и волей! Красный да белый шары, что выбросил ты из окна…

Я надменно усмехнулся:

— С недурными людьми знакомства водишь, Бартлет! Стало быть, магистр Маски тоже разбойник из шайки Воронов?

— Как бы я ни ответил — „нет, ошибаешься“ или „может, оно и так“, сути ты все одно не уразумеешь. Я тебе другое открою… — И главарь разбойников по порядку рассказал, чем я занимался ночью до того, как пришли арестовать меня по приказу епископа; что я делал тем вечером, было ему известно, а равно и место, где я устроил тайник, чтобы прятать, с великим тщанием сберегая от чужих глаз, разные секретные листки; даже в сих записках предпочту умолчать об их существе. Бартлет же досконально все знал, так, словно был мной самим или явился как бесплотный дух той ночью в мое жилище и видел то, чего никто на всем белом свете ни узнать, ни разведать не мог бы.

Посему я более не в силах был совладать с изумлением и потаенным страхом перед изувеченным главарем мятежников и осужденным еретиком, а тот, посмеиваясь, удивлял меня все новыми необычайными дарованиями, искусствами и способностями, так что я, уставясь на него, замер, потеряв дар речи, а затем пробормотал:

— Коли ты не ведаешь боли и восторжествовал над любыми, самыми тяжкими муками плоти… коли тебе, по твоим словам, помогает могущественная властительница, твоя богиня, Черная Исаида, и для тебя нет никаких тайн, даже самых сокровенных… то почему же ты томишься в оковах, несчастный узник с искалеченными руками и ногами, обреченный стать добычей пламени? Почему не выйдешь живым и невредимым из застенка, призвав на помощь силы чудесные?

Вместо ответа Бартлет поднял и на шнурке раскачал наподобие маятника маленький кожаный мешочек, который снял со своей шеи. Потом с усмешкой сказал:

— Разве не упомянул я, брат Ди, что время, отпущенное мне по нашему закону, истекло? Некогда я предал огню кошек, ныне — мой черед сгореть в огне, ибо сегодня в полночь исполняется мне тридцать лет и три года. Покамест я еще Бартлет Грин, узник, коего они могут истязать, калечить, жечь огнем, покамест я говорю с тобой как сын потаскухи и попа, но завтра все переменится — сын человеческий взойдет женихом в дом Великой Матери. Время власти моей наступит, брат Ди, и все вы узнаете, какова моя власть, когда настанет мое царствование в вечной жизни!.. А чтобы ты вечно помнил мои слова и пошел по моей стезе, на-ка вот, прими, наследничек, это мое земное сокровище, оставляю тебе, владей…»

Тут в тексте было вымарано несколько строк, в повествовании вновь возникла лакуна. Похоже, сделал это сам Джон Ди, намеренно. Впрочем, какого рода подарок получил баронет от разбойника Бартлета Грина, стало ясно, как только я продолжил чтение.

«…в четвертом часу пополудни были окончены все приготовления к казни, какие только могло породить мстительное воображение Кровавого епископа.

Вот уже с полчаса, как Бартлета Грина увели, и, сидя в одиночестве, я снова и снова доставал из мешочка и разглядывал скромный дар моего товарища — кусок черного каменного угля, величиной с кулак, гладко отполированный и довольно правильной двенадцатигранной формы; вспоминая то, что растолковал мне прежний владелец камня, Бартлет, я искал на блестящих черных гранях картину неких событий, кои разыгрываются в сию минуту где-нибудь в отдаленных местах, — вдруг, думал я, проступит там, словно в зеркале, образ того, что самого меня ожидает в будущем. Однако ничего подобного не узрел, быть может, потому что душу мою, лишая ясности, смущала тревога, а Бартлет ведь особо указал на непозволительность такового замутненного, грязного, как он выразился, душевного состояния, ежели хочешь хоть что-то увидеть в черном зерцале.

Скрежет отодвигаемого засова отвлек меня, я поспешно сунул таинственный черный камень в кожаный мешочек и схоронил под подкладкой платья.

Тотчас в камеру вошли вооруженные до зубов стражники из охраны епископа, и я уж подумал, что меня ждет скорая расправа и казнь без суда. Однако епископ распорядился по-иному: дабы побудить к смирению и кротости закосневшую в упрямстве душу грешника, было решено привести меня и держать возле костра, да так близко, чтобы пламень опалил мне волоса, чтобы я увидел да хорошенько разглядел во всех подробностях, как Бартлет Грин будет корчиться в огне. Не иначе по наущению сатаны измыслил епископ таковое средство устрашить меня зрелищем смертных мук несчастного Бартлета, а заодно все-таки вырвать признание, заставив одного из нас, а то и обоих невольно выдать наше сообщничество, или добиться какой иной измены. Просчитался Кровавый епископ!.. Нет сил описать со всеми подробностями то, что буду помнить до смертного часа, ибо запечатлелось сие в моей душе словно выжженное огнем тавро… Посему коротко замечу лишь, что епископу Боннеру довелось вкусить совсем иных услад, нежели те, кои с жестокой сластолюбивой алчностью рисовал он себе в воображении.

Ибо в пятом часу Бартлет Грин взошел на эшафот так проворно, словно то был не приготовленный для него костер, а брачное ложе; написавши сии слова, я припомнил, что сам Бартлет говорил мне в радостном уповании: мол, в час казни станет он женихом Великой Матери, — должно, еретик хотел сказать, что его ждет возвращение к Черной Исаиде.