Дом потерянных душ - Ф. Дж. Коттэм

На следующий день перед рассветом отряд вышел к аванпосту — хижине на сваях, построенной на берегу одного из притоков реки Сассандры.

— Хижина над водой? — поднял брови Ситон.

— А что? Интересуетесь архитектурой джунглей?

В ответ тот только молча пожал плечами.

— Да, — ответил Мейсон. — Дом священника был выстроен над водой. До него мы добирались по понтонному мосту из связанных вместе бревен и пустых бочек из-под масла.

— Ну и как? Застали там священника?

— Мы прибыли туда ночью. Священник в этот момент, стоя на коленях и перебирая стертые бусины четок, молился при свете свечи в крошечной часовне под обитой жестью крышей. Находилась часовня прямо над жилым помещением. Попасть туда можно было по приставной лестнице. Часовня была благостной, как и подобает настоящему святилищу, и ужасно убогой. Оцинкованное ведро заменяло купель для крещения. Атрибуты богослужения — чаша и святые дары — хранились в деревянном сундучке с золоченой крышкой, поставленном на бельевой ларь, который служил алтарем.

— Разве это святилище?

— Да. Хоть и под бременем тягот жизни. По-настоящему святая обитель. Но в ней чувствовалась какая-то опустошенность. Как и в ее хозяине.

Священник не выразил особого удивления при виде вооруженных мужчин, вторгшихся в его крохотную обитель в такой ранний час. Гуркхи сняли широкополые шляпы — очевидно, в знак уважения. Священник чуть заметно кивнул, медленно поднялся, сжимая в пальцах бусину четок, на которой прервал молитву, и почтительно поцеловал, распятие. Только после этого он надел четки и еще раз поцеловал крест. Это был очень старый человек с интеллигентной, породистой внешностью. Изможденное лицо с высокими скулами и синие глаза, горевшие в свете свечи яростным огнем. Его смиренное служение было одновременно и наградой, и искуплением за беззаветную преданность вере.

— Иезуит, — догадался Ситон.

— Не просто иезуит. Французский иезуит, — кивнул Мейсон, вспоминая те события.

Тогда он поправил ремень винтовки, чтобы дуло уехало за спину, и вытянул перед собой руки, растопырив пальцы. Затем он назвал священнику свое имя и звание и сказал:

«Мы не причиним вам вреда, святой отец».

Тот лишь молча кивнул. Похоже, его ничуть не испугало вторжение вооруженных до зубов непрошеных гостей в камуфляжной раскраске. Внешне он оставался абсолютно спокойным. Более того, встретившись с ним взглядом, Мейсон увидел в его глазах нечто вроде усмешки.

«Чаю выпьете? — обратился к ним по-английски священник. — Коз моих зарезали две недели назад, поэтому молока предложить не могу. Но подкрепить силы чаем никогда не вредно, а вам, джентльмены, без этого никак не обойтись».

— Было ли в той церкви что-нибудь необычное? — спросил Ситон и тотчас же почувствовал, что вторгся в грезы и воспоминания Мейсона, тем самым раздосадовав его.

— А что, все остальное кажется вам вполне обычным?

— И все же, — настаивал Ситон.

Он видел, что вопрос Мейсону не нравится. В конце концов, это было его право — рассказывать по-своему.

— Там было холодно. Не прохладно, а именно холодно. Снаружи мы задыхались от ночной жары и испарений, крыша в часовне была из жести, а оконные проемы в бревенчатых стенах вместо стекол затянуты мелкой проволочной сеткой. Внутри должна была стоять такая же духота, однако нам в часовне было зябко, как в склепе.

— А еще?

— А еще там не было насекомых. В джунглях они так и снуют вокруг. И мухи, и бабочки, и мошки. Жужжат, ползают, кусают. Особенно по ночам. Но в часовне не было ни одного. Только неподвижность и холод. А рядом со священником сам воздух казался каким-то застывшим. Кроме того, ночью хорошо слышно, как течет вода. Но теперь я начинаю вспоминать, что до нас снизу, от реки, не доносилось даже журчания, — сказал Мейсон.

Оба помолчали. Мейсон продолжил:

— Его звали отец Ласкаль. Много лет он прожил в Африке. Он сказал мне, что в пятидесятых годах бывал в Конго. И поинтересовался, не родственник ли мне коммерсант Филипп Мейсон.

— Отец?

— По крайней мере, его вопрос объяснил мне взгляд, каким он встретил меня, когда я с винтовкой в руках ворвался в его святилище, — кивнул в ответ Мейсон. — Ласкаль моментально уловил наше сходство.

— Твой отец чем-то прославился в Конго?

— Лучше сказать, отличился, — заметил Мейсон. — Но мы сейчас не в Конго, и со времени тамошних злоключений моего отца минули десятки лет. Он не имеет никакого отношения к моей истории, Пол.

— Продолжай, — попросил Ситон. — Извини, что перебил. Больше не буду.

Священник поведал им, что вождь тенгваев заключил сделку со злым духом. Он пожертвовал ему пять сыновей-первенцев своего племени в обмен на неуязвимость в сражениях против постоянных неприятелей — кесаби. Но по уговору, воины-тенгваи будут побеждать кесаби только при условии, что те будут ежедневно поклоняться кедди, которого по наущению злого духа вождь поместил в лучшую хижину главного селения.

Однако вскоре тенгваи сами устрашились своей непобедимости в сражениях. Они горько оплакивали потерю пяти возлюбленных сынов племени. Теперь они считали бесчестьем побивать врага при вмешательстве дьявольской силы, отчего их собственное хваленое воинское мастерство пропадало втуне, и восхищались беспримерной храбростью противника. Кесаби ожесточенно сражались, пытаясь выиграть эту, по сути самоубийственную для них, войну. К тому же в глубине души они чувствовали, что злой дух их обманул и сделку нарушил. От этого тенгваи еще больше трепетали перед кедди, который восседал на троне посреди их жилищ и принимал почести и подношения. Его присутствие и данное ему тяжелое обязательство угнетало их, и в конце концов тенгваи возненавидели своего вождя. Они презирали его за недальновидное заигрывание со злыми духами. Люди начали роптать, что, дескать, надо убить вождя, оставить свои дома и заключить мир с противником. Тенгваи были мучимы горем, сгорали от раскаяния и стыда. Приступы ужаса у них все усиливались и не давали спать ночами. Как объяснил англичанам иезуитский священник, для воина уверенность в собственной неуязвимости противоестественна. Мужчины племени оказались на грани безумия, осознав себя невольными заложниками собственного бессмертия.

— Я бы посмеялся над всеми этими бреднями, — признался Мейсон, — если бы собственными глазами не увидел, как проходила та межплеменная распря. Как бы там ни было, рассказ старого Ласкаля за чаепитием при свечах не показался мне таким уж забавным, а когда я украдкой покосился на своих ребят, то заметил, что им тоже не до смеха. Скажу больше: никто из гуркхов даже не улыбнулся.

— А кедди? Это идол?

— Не просто идол, — раздумчиво покачал головой Мейсон. — Священник сказал, это вроде как голем: чучело из живой плоти. Впрочем, он не входил в подробности, поскольку сам его не видел. Мне тогда почему-то вспомнилась детская сказка про смоляного человечка, вызволенного из смоляного плена. Как он вырос и стал безобразничать. В общем-то, описание кедди больше всего подходило под племенной тотем, хоть и одушевленный. И злобный. Священник-иезуит категорически отрицал филантропическую подоплеку дьявольских деяний, однако, даже если отбросить его теологический подход, ему все равно удалось убедить нас в том, что тенгвайский вождь ввязался в очень темное дельце.