100 легенд Токийского кафе призраков - Джулиан Седжвик

что поспорим? Вот она я… Думаю, нынче люди слишком зациклены на Интернете и своих проблемах, потому ничего и не замечают. Видят меня самые зоркие: детишки и старики, отчаявшиеся и бездомные. Для них я танцую – пусть улыбнутся!

Видят меня и многочисленные души усопших, которые все еще блуждают по паркам и безлюдным переулкам. И для них я тоже станцую, чтобы развеселить.

А иногда я не прочь сбить спесь с гордецов, возомнивших, что мир лежит у их ног. Ты спросишь: на что же способен призрак какой-то токийской кошки, если у нее нет ни двух хвостов, ни звериной ярости, ни зловещей славы демона-нэкоматы?

Много на что. Сейчас ты узнаешь мою историю, что называется, из первых лап.

* * *

Давным-давно, еще до Великого землетрясения Канто, когда Токио звался Эдо, жил в городе бывший самурай по имени Огава. Имя его значило «ручей» и прекрасно ему подходило. Вот только этот человечишка считал себя не ручейком, а великой полноводной рекой Сумида, не меньше.

Нет, то был даже не человек, а сгусток раздражения и гнева, взращенный на семейных легендах о великих предках-воителях, которому пришлось отказаться от славы самурая и снизойти до перекладывания бумажек под началом богатого торговца. Проще говоря, стать казначеем. Ничего плохого в этом нет, если ты, конечно, не мнишь себя кем-то другим. Огава усердно работал, откладывал деньги и пытался впечатлить окружающих как мог, хвастая посредственными рисунками или новыми кимоно. Так и проходила его жизнь.

Он страшно боялся обнищать, поэтому коридоры его дома были увешаны портретами настоящих знаменитостей призрачного мира: Окику[2], Белой змеи[3], Снежной женщины[4], но пугали они разве что молодую жену Огавы и двух его детишек. С родными, как и с прислугой, он говорил в приказном тоне, точно воин периода Муромати.

Большинство рисунков в коридоре, что вел к его кабинету, были бездарными копиями, это понял бы любой дурак. Но выделялся среди них один, изображавший Окику, бедняжку-служанку, которую вот-вот жестоко изобьют и бросят в колодец. Неизвестно, откуда тот рисунок взялся, но впечатление он производил неизгладимое: стоило мне пройти мимо, как меня бросало в дрожь от вида девушки с застывшим выражением ужаса на лице, а шерсть моя вставала дыбом и шевелилась, как оледеневшая трава на холодном январском ветру. Брр!

Знаешь эту историю? Молодую красавицу Окику, прислуживавшую не только жестокому хозяину-самодуру, но и его такой же ужасной супруге, наказали за то, что она якобы потеряла драгоценную реликвию господ – одну из голландских расписных тарелок. Есть много предположений о том, кто на самом деле спрятал или разбил ту тарелку, но во всех версиях истории Окику абсолютно несправедливо обвиняют, казнят, а ее тело бросают в колодец.

В следующую ночь оттуда раздается зловещее бульканье: мертвая служанка отчаянно и монотонно раз за разом пересчитывает тарелки, надеясь, что их окажется десять…

Одна, две, три, четыре – Окику доходит до девятой, а десятой нигде нет, и тогда из темных глубин колодца вырывается леденящий душу визг.

Ночь за ночью: одна, две, три, четыре, пять, шесть, семь, восемь, девять – ви-и-и-и-и-и-и-изг; одна, две, три, четыре, пять, шесть, семь, восемь, девять – ви-и-и-и-и-и-и-изг! Агония Окику сводит хозяев дома с ума, и на этом история заканчивается. А на легендарный колодец, если хочешь, можно посмотреть в замке Химэдзи.

Бедняжка Окику.

* * *

Когда я была облезлым котенком, молодая жена Огавы нашла меня в куче мусора у Чайного моста и взяла домой. Я все думаю, может, она почуяла во мне родственную душу? Слабым лучше держаться вместе. Так вот, никто не знает, откуда я взялась, кто были мои родители, водились ли у них еще дети и все такое. Подозреваю, что моих братьев и сестер, бедняжек, утопили. Но я выжила, раздобрела, подросла, и хозяйка назвала меня Цуки – Луной. Именно ее поверхность напоминала ей моя шубка.

– Кто моя красивая Луна? – тихо ворковала хозяйка.

Ее детеныши тоже меня любили и выражали симпатию так, как вы, люди, делаете в этом возрасте: диковато и грубовато гладили да тянули за хвост.

Но вот он, Огава, звал меня вшивой тварью, а когда настроение у него было особенно скверным, пытался пнуть. Ничего у него, дорогой друг, обычно не получалось, потому что я проворна, как молния. По крайней мере, была.

– Эта облезлая тварь тебе дороже собственного мужа, – ворчал на Киоко Огава. – Кто тебя кормит? Кто тебя одевает? Отвечай! Эта чертова кошка ни одной мыши в своей жизни не поймала. Бесполезное создание. Еще и орет эта тварь так, что лучше ее шкуру на сямисэн пустить: на том хоть можно сыграть что-нибудь дельное.

«Тварь? Тварь?! – думала я. – Инструмент из меня сделать?»

После таких тирад госпожа тихо извинялась, а когда Огава отворачивался, украдкой угощала меня рыбными объедками.

– Мы с тобой одной крови, – шептала Киоко, поглаживая меня. – Я за тобой присмотрю. Но ты все-таки постарайся поймать мышку-другую…

* * *

А потом в нашу страну, закрытую от всего мира, будто устрица в ракушке, прибыли Черные корабли[5]. Эти огромные железные суда, извергавшие темный дым, пришли из-за бескрайнего Тихого океана. Когда это случилось, в доме целую неделю стоял гвалт и раздавались истеричные крики о захватчиках да о гибели Японии, а хозяин в компании своих напыщенных друзей обсуждал новости до поздней ночи, спорил, выпивал и строил планы. Оказалось, наша страна слишком долго существовала в изоляции и теперь чужеземцы, звавшие себя а-ме-ри-кан-ца-ми, решили, что либо Япония сама откроет двери для торговли с остальным миром, либо их проломят, как крышку бочки с саке.

Госпожа старалась не высовываться и просила детей держаться от отца подальше, но, когда Огава был дома, его все гневило, а от его крика сотрясались стены. Хозяин твердил о том, чтобы «снова взяться за оружие», «биться до последнего воина», и всяком в этом роде. Я избегала его больше обычного, но мне все равно прилетало, если Огава заставал меня спящей на подушке.

И вот одним сентябрьским вечером небо помрачнело. Его затянули огромные тучи, заслонив собой солнце, и по крыше забарабанил дождь. Пара минут – и бушевавший над нашей частью города шторм уже с воем срывал листья с деревьев, дырявил бумагу, натянутую на дверях-сёдзи, и разбрасывал документы в кабинете моего хозяина. Я в это время крепко спала под низеньким столиком-котацу, а когда ярость стихии вырвала меня из неги, выскользнула из укрытия, машинально уворачиваясь от пинка Огавы. Лапы мои почему-то промокли и замерзли, будто