Шепот в тишине. Мистические истории - Марика Макей

Колдун (бабушка избегала называть его по имени и даже по прозвищу, словно он до сих пор мог каким-то образом навредить), по его словам, навел порчу на смерть, око за око, зуб за зуб, на мешок муки. Неизвестно, как расплатились с ним родственники старого Ермолая, что он так легко пожертвовал для своих черных целей целым мешком драгоценного продукта, который в те голодные времена был буквально спасением от смерти, и вот, ирония, сам стал ее носителем. Неизвестно уже как, но через третьи руки эта мука попала в руки Щербатого. Может быть, его подбили на якобы кражу, потому как о происхождении ценного мешка отец семейства не спешил рассказывать даже жене. Из этой муки и хлеб пекли, и блины, и кисели с кашами варили, а Щербатый еще подгонял: быстрее, быстрее, не храните. Мол, условие такое ему поставили. Да кто ж сопротивляться будет?

Начали дружно и много есть, насытились, да слишком скоро…

Колдун, сказала моя бабушка, действительно навел порчу, и даже врачи с его утверждением согласились, вот только ничего потустороннего в этом факте нет. Все дело в плесневелом зерне, мука из которого стала настоящей отравой. Сейчас причины этого явления известны, но раньше и медики затруднялись с постановкой диагноза. А плесень отравляла организм, разъедала гангреной, превращала в яд материнское молоко, и никакие лекарства не могли спасти отведавших зараженные ее спорами продукты. Во время голода и неурожая плесневелые зерна вынужденно шли в пищу бедняков, на корм скоту, и очень часто это заканчивалось столь же жутко. Колдун удачно сбагрил испортившееся зерно, получив и нужную ему славу, и прибыток от заказчиков.

– Так только тот мог поступить, кто с нечистым знается, – убежденно говорила бабушка. – И если человек не замечает, что пища испорчена, то это тоже нечистый же ему глаза отводит.

Вот такие были у бабушки однодеревенцы, может быть, даже какая-то родня, потому что в деревнях все друг другу в той или иной степени родня.

Так что я после таких рассказов радовалась, что никого из них не знаю и ни с кем из них не общаюсь. К тому же создавалось успокоительное впечатление, что, кроме бабушки, практически никто оттуда и не дожил до наших дней.

Уверена, что однофамильцы Щербатёнков на нашем кладбище никакого отношения к бабушкиным однодеревенцам не имеют и уж точно их поминальные печенье и конфеты куплены в обычном магазине и ничего в себе не несут, кроме благочестивого посыла. Но если ты знаешь печальную историю семейства Щербатого, то ничего у них съестного брать никогда не будешь, даже если нужда заставит. Они, конечно, не из одной с бабушкой деревни, да только все равно, считай, теперь ее соседи…

А раз соседи, то и отношение к ним поневоле другое. Запоминаешь совершенно ненужные подробности и про их жизнь, и про жизнь их детей. И про смерть их детей…

Мой прадедушка, которого я знаю только по рассказам, тот самый, чья могила неизвестна, утеряна, в семилетнем возрасте потерял всех родных, единственным выжив после тяжелой болезни. На похоронах мальчик не пролил и слезинки, а потом, уже взрослым, рассказывая о тех трагических событиях, непременно начинал посмеиваться: «Вот пригласили мальца на унылую свадебку, а я не пришел!» Кто говорил: веселый малый, оптимист! Кто обвинял в черствости и осуждал.

По мне, так бедный ребенок, в одночасье ставший круглым сиротой, радовался, что обманул смерть, а сам факт присутствия на похоронах своих родителей, бабушки и тетки, где его вдобавок заставили каждого из родных покойников поцеловать «на прощание», просто стерся из его памяти, будто и не было ничего, будто бы маленький мальчик так и остался дома, забившись в щель между лавкой и сундуком, спрятавшись от смерти, от ставших вдруг чужими соседей, расхаживающих в страшных черных одеждах по его дому, точно по своему. Его там не было, он перехитрил их всех.

В детстве смерть – что-то очень далекое, тебя не касающееся и несуществующее. Кажется, что с ней можно договориться, провести ее, заболтать, ускользнуть незаметно, пока она отвлеклась. Кажется, что ты бессмертен, что с тобой ничего не случится, как не случалось раньше.

Детские могилки особенно царапают этой неожиданной несправедливостью, эти милые фотографии с бантиками, иногда в зимних шапочках – последний снимок, сделанный во время семейной прогулки или снятый школьным фотографом для общей фотографии класса (1-й «Б»), с маленькими игрушечками среди искусственных цветов, даже если с тех пор прошло сорок лет, – значит, приходит к ним мама или папа, к своему «сыночку Ванечке», к своей «милой любимой Аленушке».

На одной очень старой, со стертыми от времени надписями могильной плите долго-долго лежал красный пластмассовый самосвал. Жутко было предполагать, что это подарок для кого-то под плитой, уж больно старинной и заброшенной она выглядела. Вероятно, игрушку принес с собой мальчишка, чтобы не скучать в то время, пока взрослые прибирают непонятную ему клумбу. И забыл там же, где играл. Может быть, там много лет, а то и век назад был положен под землю такой же непоседа, который с радостью воспринял гостя с игрушкой. Что живой мальчик игрушку забыл – легко понять, а взрослые, вероятно, не стали возвращаться за потеряшкой, точно так же рассудив: если осталось, значит, так надо. Покойник-то не просит, а свое возьмет.

Помню, какая-то незнакомая старушка подловила меня у такой могилки с игрушками, которые я рассматривала, пока бабушка отвлеклась, и доверительно сообщила, что маленькие детишки не понимают, что умерли, и часто плачут, ищут маму. Не надо их отдельно хоронить, только к кому-нибудь, чтобы предыдущие покойники успокоили, утешили. «Среди своих детей покоюсь от людей». И если такой плач услышишь, то не нужно пугаться, только пожалей и мысленно приободри. А если у них с могилки игрушечку заберешь, они обязательно придут возвращать свое. Добрая такая старушка, откуда только они берутся со своими советами, стоит только ребенку остаться без присмотра? Но вот тоже по-соседски, будто и не чужой тебе вовсе детеныш – на одном кладбище родные похоронены.

Говорили, что могила родителей моего прадеда соседствовала с последним приютом девочек-сестричек, которых съел волк. Похоронили что осталось: обрывки платьюшек да обглоданные косточки. Ушли в лес за грибами, недалеко вроде, и не первый раз, и не вернулись. И будто бы мать их, почерневшая от горя, вспоминала, что накануне жаловались ее