Цвет моего забвения - Мария Бородина

— Хватит карандашом скрипеть, — тихо негодует Одноглазая.

— Ладно уж, — сворачиваю самопальную карту в рулон. — Только ради тебя.

Я выкладываю на стол свои припасы: острый кусок металлической облицовки, найденный на крыше, сердечко из хрусталя и ресторанную папку для счёта и чаевых. Моя папочка, чайная ложка Одноглазой, пачка из-под печенья из рюкзака Экорше, тюбики с провиантом… Ба, да у нас здесь свой ресторан с особой атмосферой! И чем думала я, набирая совершенно бесполезную атрибутику?!

Пора бы признать: я не руководствуюсь ничем, кроме текущего момента. Я существую снаружи себя. Не внутри. Потерялась наружность — потерялась и я.

Разворачиваю рюкзак и кладу получившийся матрасик поперёк кровати, между товарками. Скидываю балахон. Очень хочется сбросить и блузку, но это брезгливое место не располагает спать голой. Оценивающе смотрю на себя сверху вниз. Очень странная фигура.

Слишком странная.

Провожу руками по плечам и спускаюсь к груди. Её нет. Совершенно. Словно пытаясь в этим убедиться, оттопыриваю воротник блузки и заглядываю вовнутрь…

— О, богиняяяяяя! — из моего рта невольно вырывается вопль. Такой жуткий, что рядом лучше не стоять, если не хочешь перепачкаться в отходах собственной жизнедеятельности. — Это кошмар!

— Тебе что, шило в задницу вставили?! — недовольно комментирует Одноглазая, приподнимаясь на локте. Она готова полыхнуть и уже на грани. — Или на свой карандаш села?!

— Ммм? — Экорше лишь лениво приоткрывает один глаз и тут же захлопывает снова.

— Он извращенец! — я прыгаю на месте, как заведённая. — Девки, это самый настоящий извращенец! Садюга!

— Да объясни уже!

— Хирууууууург! — воплю я, распахивая блузку. В горле дерёт, и кажется, словно по губам бежит кровь. У моего крика тот же солоноватый вкус. — Поганый членоносец! Верни мои сиськи!

— М-да, — коротко комментирует Одноглазая, обозревая моё, по всей видимости, многострадальное тельце.

— Вот это сюрприз, — присоединяется Экорше.

Они обе таращатся на меня, как на экспонат, но я совершенно не смущена. И ничего не имею против. Наоборот: я чувствую, как сквозь негодование пробивается смутное удовольствие. Я знаю, что они видят: неестественно-гладкий конус грудной клетки, обтянутый кожей, кружевную татуировку по нижнему краю рёбер и два поперечных рубца вместо главного женского достоинства. Пугающая, но по-своему прекрасная картина: вроде Венеры Милосской с отрубленными руками. Необычная — точно.

— Покажись, гадёныш! — я разворачиваюсь и в пылу ударяю себя по щеке. Не удивлюсь, если из моих глаз летят искры. Судя по выражению лица Одноглазой, похоже на то.

— Ты кому? — раскосые глаза Экорше расширяются.

— Маньяку! — так и не застегнув блузку, я сажусь между девочками и обхватываю голову руками. Меня трясёт, но запал сходит на нет. Я должна собраться. Если я не смогу держать себя в руках — никто не сможет.

— Я до сих пор не видела себя в зеркало, — раздаётся голос Одноглазой, — и не хочу. Без банданы, по крайней мере. У тебя всё не так страшно.

— Правда?

Одноглазая обхватывает мои плечи: настолько крепко, насколько позволяют ей силы. Она не умеет утешать, но пытается. Я вспоминаю, как крепко обнимала её у пожарной лестницы, когда она приходила в себя и с ужасом ощупывала своё лицо. Как гладила её по волосам. Как закрывала ладонью её орущий рот, дабы нас никто не нашёл. Мы стали большим, чем сёстрами по беде, пусть Одноглазая и считает нашу дружбу утопией. Она говорит, что дружба проверяется временем. Годами, десятилетиями, ситуациями. Какое, к чёрту, время, если я готова подарить ей половину мира уже сейчас?

Если бы только у меня была эта половина…

— Может, у тебя просто был рак? — тихо добавляет Экорше.

Я улыбаюсь в ответ. Пик страстей, который мог стать фатальным, наконец остался позади. К счастью, я не чувствую себя больной: ни физически, ни душевно. Но мысль о раке кажется мне более привлекательной, чем предположение, что меня жестоко изувечил маньяк.

Не только меня. Нас. Всех.

Даша

Голоса давно стихли. Как и звуки. Они остались у шахты и не думают идти следом.

Я снова преодолеваю знакомый разлом в стене и, оказавшись в комнате, перевожу дыхание. Стряхиваю бетонную пыль с одежды и втягиваю тёмный воздух. Он пахнет уже не весенней ночью, а сыростью, подгнившей бумагой и грязью. Это место словно изменилось вместе со мной.

Теперь я одна. Говорят, что один — не воин в поле, но мне придётся собрать силы в кулак и бороться. Потому что я не вижу другого выхода: только из окна. Щучкой, как в бассейн, но не в хлорированную голубизну, а в мутную темень. И на землю — пластом, и, может быть, успев почувствовать боль. Такой исход имеет свои плюсы, но не устраивает меня сейчас.

Мы тут неспроста. Здесь определённо что-то кроется. Но гораздо большее прячется в моей голове. В закромах, до которых не дотягивается память. Я знаю, что не меня одну беспокоит это странное ощущение внутренней недосказанности. И полагаю, что мы могли бы друг с другом поделиться… Вчетвером мы сумели бы многое. Но одна я не могу ничего…

Машинально хватаю с полки статуэтку и запускаю ею в стену. Гипс трескается и крошится, осыпаясь белыми лохмотьями. На старых обоях остаётся рваная выбоина. Оторванный кусок бумаги усмехается, как беззубый рот. Рука спешно шарит по остаткам серванта, пытаясь найти ещё что-нибудь, но лишь бетонные пылинки скрипят под пальцами. В конце концов, под руку подворачивается кусок дерева. Я с остервенением швыряю его на пол и притаптываю ногой.

— Предательницы! — произношу сквозь зубы. — А я вам доверяла!

Как ни странно, мне становится легче. Я смахиваю накатившие слёзы рукавом. Нет, не плачу: это лишь аффект. С одной стороны я могу их понять: кого ещё обвинять в том, что Десять сорвалась и упала в шахту?! Я одна ругалась с ней. А если посмотреть с другого ракурса…

Впрочем, иного подхода к ситуации я не вижу. Я попала в отвратительную переделку. Неприятно, когда приходится искать оправдания, несмотря на то, что не виновата. И ещё более мерзко, если не можешь их найти. Дерьмовая презумпция виновности.

Сажусь на шаткий подоконник. За окном завывает ветер — одинокий бродяга, пьяный от цветочного мёда и птичьих криков. Стены вокруг давно поросли мхом, и теперь кажутся бархатными. Обопрёшься на такую плечом — сама превратишься в замшелую болотную кикимору.

Я не толкала Десять. И вообще не видела, что произошло в темноте. Просто услышала отдаляющийся крик, протянутый тесьмой через тубу шахты. А потом поняла, что я — единственная, кто может быть виновен