Студент богословия - Майкл Циско

его удивлению, открывает женщина. Мисс Вудвинд пристально его изучает, склоняется прямо к его лицу, вглядывается, словно запоминая черты. Он понимает: ей хочется, чтобы он ушел. Она смотрит на него с презрением.

— Меня зовут отец Фасвергиль. Я здесь, чтобы поговорить со студентом богословия. Нам нужно обменяться парой слов, — он чуть улыбается, терпеливо, как истинный пастырь.

Мисс Вудвинд нервничает все сильнее. Внутри темно, он едва ее различает, но понимает, что губы ее безмолвно движутся. Она что-то шепчет. Подумав пару секунд, женщина отворачивается и, с грацией куклы, уходит в глубины дома, оставив его закрывать дверь. В прямоугольнике света, выпавшем из проема ближайшей комнаты, она смотрит на него и резким жестом указывает на одну из лестниц. Теперь он видит ее лучше. Бледная, изможденная, она тихо разговаривает сама с собой.

— Он наверху, — тихий, но звучный голос, усталый вздох. Наверно, она больна. Мрачно поблагодарив, Фасвергиль проплывает мимо, скользит по ступенькам.

Немного прищурившись, мисс Вудвинд смотрит, как он исчезает в тени перил, оставляя за собой хорошо знакомые запахи нафталина и библиотечной пыли.

Фасвергиль стучит в дверь. Ждет. Стучит снова. Ждет целую вечность. Наконец дверь бесшумно открывается. Тихо, как вор, он входит в комнату и оказывается перед студентом богословия.

— Ты не отчитывался передо мной. Пропустил несколько встреч.

Он окидывает взглядом банки, поблескивающие в шкафах, на столах и на полках:

— Тем не менее, твои исследования продолжаются.

Студент богословия молчит. Растрепанный, с восковым, бледным, почти прозрачным лицом, он стоит в центре комнаты, словно подвешенная к потолку марионетка, немного покачиваясь.

— Из этого я могу заключить, что ты решил действовать сам по себе, утаивая открытия.

Студент богословия подступает к столу — одним широким шагом. Несмотря на болезненный вид, его движения удивительно точны. Он хватает несколько листов и швыряет их в лицо Фасвергилю.

— Уходите.

— Этот дом принадлежит Семинарии. Если ты скрываешь от нас информацию, мы будем вынуждены тебя отлучить.

— Уходите, — повторяет он.

Фасвергиль открывает рот, чтобы сказать еще что-то, но студент богословия уже рядом, хватает священника за шею, дышит в иссохшее лицо.

Волна формальдегидной мглы срывается с его губ, вскипая сотнями кричащих синих лиц, безмолвных внимательных тварей и других, копошащихся по краям потока — мертвой пустоты, расползающейся за стенами, струящейся сквозь половицы, мерцающей у него внутри. Фасвергиль потрясен. Этот дом принадлежит студенту богословия — не ему.

Ледяная рука падает с его загривка, студент богословия отступает в тень. Фасвергиль медлит во власти нового чувства. Пытается заговорить с ним, но слова теснятся в горле, давят друг друга, тонут в смятении.

Студент богословия оборачивается — впивается в него глазами яркими и холодными, словно звезды. Фасвергиль видит выступающее из тьмы лицо и отшатывается, не найдя в нем ничего человеческого. Вываливается на лестничную клетку, дрожа, не в силах отвернуться. Студент богословия смотрит на него из дальнего угла комнаты. Дверь захлопывается.

Муза

одрогаясь, студент богословия подскакивает на раскладушке посреди ночи. Перекатывается на бок, сжимает виски руками, но даже спать теперь трудно. Он отключается и приходит в себя, с головой, гудящей от боли, постоянно грезит. В кратких снах наяву падает в реку или исходит бессловесным, беззвучным криком. Стряхивая с головы паутину кошмара, он оборачивается и глядит на пол у окна. Внезапно сон покидает его, сменяясь тревогой, воздух куда-то исчезает, взгляд скользит по мебели и предметам, их очертания струятся, сливаются во тьме. Застигнутые врасплох, они отшатываются друг от друга, возвращаются в свои границы, застывают.

Он поднимается на ноги. Вещи шуршат по углам, перешептываются, и он начинает их понимать. Одно из окон зовет его, голубовато мерцая в черной стене. Студент богословия крадется к нему, слыша, как крохотные лапки царапают пол, освобождая дорогу, шелестят, будто сухая трава. Он останавливается, кладет руки на подоконник и выглядывает наружу.

Вот она! Женщина… стоит на далекой крыше и смотрит в его сторону. Оттолкнувшись от трубы и невероятно высоко подпрыгнув, она опускается на фронтон соседнего дома — легко, как осенний лист. Плавными, длинными прыжками перелетает с крыши на крышу, все ближе и быстрей, не издавая ни звука. Даже на расстоянии студент богословия отлично ее видит: невысокая, в белом сарафане, из-под которого льется пена нижних юбок, траурные ленты охватывают горло и талию, руки в черных перчатках трепещут в кружевных рукавах, как пауки в белых лилиях. Длинные ноги тоже чернее угля, как и волосы, стянутые на макушке в высокий узел. Она все еще далеко — и вдруг, пройдясь колесом по коньку крыши, взмывает в небо, пронзая его стрелой молнии. Студент богословия слышит, как она приземляется у него над головой, легко, как птица. Мерит крышу шагами — похоже, танцует.

Студент богословия рывком поднимает окно и высовывается наружу, вскидывает голову, чтобы увидеть всплеск нижних юбок. Внезапно ее лицо закрывает небо. Она смотрит вниз. Улыбается, и на него ударом молота обрушивается ужас. Зубы у нее острые, словно осколки стекла, глаза — черные и блестящие омуты — сужаются веселыми полумесяцами. Студент богословия отступает от окна. Через секунду она свешивается с крыши, цепляясь ногами за карниз, и, извиваясь, забирается в комнату. Встает перед ним, тенью на фоне окна. Кладет руки на бедра и смотрит на него. Зубы вспыхивают в ужасной усмешке, когда она замечает банки на столах и на полках. Шагает к нему, и под лакированной туфелькой шуршит брошенный на пол листок. Присев, она изучает вырванную из тетради страницу, затем вновь вскидывает глаза — они сияют сильнее любого омута и пригвождают его к полу.

Листок падает из ее руки, словно камень. Она приближается с кошмарными ужимками, застывает прямо перед ним, дыша холодом, сотканная, кажется, из шорохов и сквозняков, делает серьезное лицо и ударяет ему в лоб костяшками пальцев. Он вздрагивает, но не отшатывается. Она стучит снова, без тени веселья, и он тянется к ней, а она — к нему, и нет слов, чтобы описать дальнейшее.

♦ ♦ ♦

Он постоянно грезит и стал настолько чувствителен, что не выносит дневного света. Прячется в доме,