Шепот в тишине. Мистические истории - Марика Макей

ни вздоха. Это точно не соседка зашла, точно, точно-точно. Успокойся. Дыши ровно, старайся не жмурить веки с такой силой, будто пытаешься вдавить глазные яблоки в череп. Ты спишь, просто спишь. Не чувствуешь взгляд на лице, как что-то движется невесомо, подходит к дивану. Только не трогай, пожалуйста, не надо…

От холода горят уши, редкие выдохи заполняют легкие льдом. Затрясло, пробежало под одеялом судорогой, и Настя скорчилась. Приоткрыть глаз? Рассмотреть, что же зашло к ней в комнату? Что искало, топало, бестелесное, нечеловеческое, что…

Звук, словно бы кто-то – что-то – царапает низкий потолок. Прямо у нее над головой. Выжидает. Взгляд не ослабевает ни на секунду, вжимает Настю в матрас. Ни мыслей в голове не осталось, ничего. Молиться? От нечистой силы, кладбищенских гостей, от взгляда этого черного, давящего. Пусто в памяти, гулко, дико, господи ты боже, не надо, пожалуйста… Кое-как отыскалась пара строчек из «Отче наш», и Настя начала повторять их мысленно в надежде, что поможет. Детская такая, глупая убежденность, что под одеялом ей ничего не страшно, она пахла клубничным шампунем без слез, ватрушками с сахаром и маком, какао. Родом из Настиного короткого, словно бы вспышкой, детства.

Воспоминания не помогали. Страх был липковатый, гнилостный, он то и дело ухал в сплошной ужас или снова взбирался в мольбу, не отпускал. До рассвета в комнате не родилось больше ни звука – кто-то или что-то, замершее на беленом потолке, не царапалось, не шагало, только смотрело в молчании. Ждало. Настя тоже ждала, без движения, отчаянно жалея, что вообще поехала на Новодевичье.

Когда солнце, красноватое и бледное, едва коснулось ее щек, Настя резко открыла глаза и перевернулась на спину.

На потолке не было ничего, кроме пожелтевшей штукатурки.

Перед работой Настя заглянула к деду, сварила ему яиц вкрутую, спросила, как спалось. Дед отмахнулся и приказал купить свежих газет. На работе она первым делом написала заявление об увольнении и пошла набирать кулерный кипяток в чужую кружку. Кофейный пакетик казался единственным, что могло спасти ее от сумасшествия.

Может, она все же спала? И длинный этот, нескончаемо холодный сон до рассвета был просто воображением, страхом из-за вечной кладбищенской тишины?.. Может, соседка травила тараканов дихлофосом без запаха, а Настя его нанюхалась, и вот тебе, здравствуйте, не трогайте меня, не жрите только. Или…

Настя искала рациональное объяснение. Щелкала мышкой, слепо бегала курсором по экрану. Молчала, думала. Шаги вообще не были человеческими – сначала ей показалось, что они детские, быстрые и мелкие, но нет. В них не было порядка, просто торопливая дробь-перебор, будто гигантская сороконожка мечется по потолку…

Было что-то о сороконожках у Агнии Барто? Вроде бы нет. Да и не животное это, не могло оно быть животным. Топот, приоткрывшаяся за ручку дверь. И тишина, сытая, довольная.

Нашлась.

С работы Настя отпросилась раньше – наврала, что тошнит и давление скачет, на нее махнули рукой. Бессонная ночь и страх так протоптались ей по лицу, что никаких слов и не требовалось. Забралась в вагон, напутала с ветками метро, но все же добралась до Новодевичьего. Залитое солнцем и забитое туристами, оно вовсе не казалось пугающим. Вдалеке слышалась возня, пронесся эхом топот – Настя дернулась от него, как от пощечины, втянула голову в плечи.

– Понравилось вчера? – спросила охранница.

Настя неопределенно мотнула головой и побрела по тенистым тропинкам.

Ноги сами принесли ее к нужной могиле. У памятника-книги горела мелкая свеча, и ветер играл с огнем, то почти задувая его, то давая разрастись в скорбный восклицательный знак. У могилы сидел дядька, низенький и лысоватый, крутил листья росшего из земли подорожника, мычал что-то себе под нос.

Настя остановилась поодаль – не будешь же извиняться перед могилой детской писательницы при чужих. Настя все поняла и осознала, больше ни о каких глупостях просить не будет, только оставьте ее в покое, пожалуйста. Не надо больше.

Мужичок сам заметил ее, помахал переломанным зеленым листом. Глаза у него были как у печального шарпея. Настя шагнула к нему.

– Тоже за этим, а? – спросил он с тихой улыбкой.

– Люблю, знаете ли, детские стихи, – ответила Настя.

– А книжка тогда где? – Он улыбнулся еще шире.

– Простите?..

– Ну, книжка Агнии Барто. Или букет цветов, или фигурка гипсовая, или… поклонники редко приходят с пустыми руками. И уж точно не стоят, бледные, в кустах, и не косятся оттуда в ужасе.

– Это что, претензия? – Настя вздернула подбородок.

Мужичок нравился ей все меньше и меньше. Было в нем что-то… неправильное. Будто слепленное впопыхах.

– Нет, простое любопытство. – Он положил ладони на мраморную книгу-надгробие, чудом не подпалив рукав о пламя свечи. – Почувствовал, наверное, что вы тоже за этим. Пропавшие, да?

– Понятия не имею, о чем вы говорите.

– Передача, полторы сотен писем в день, блокада Ленинграда. Каждое тринадцатое число Агния Львовна дарила своим слушателям надежду, и люди, далекие от чужого горя, прислушивались к ее кличу. Ее давно нет, – он погладил памятник, – а дело все еще живо. Видите, вон там, с обратной стороны? Конверты. Мокрые от дождя, старые. Их все несут.

– А ко мне это все…

– Значит, я ошибся. – Он повернул к ней будто бы пластилиновое улыбающееся лицо. – Своя беда везде чудится.

Настя устала смотреть на него сверху вниз и присела рядом. Вздохнула:

– Своя?..

Он кивнул. Дернул головой так, что она едва не оторвалась от шеи. Чуть загасил улыбку.

– Сын… – Он задумался на миг, прикусил губу желтым зубом. – Игорь его звали. Восемь лет назад пропал. Пошел с друзьями на железнодорожные пути в пургу, в зиму, и исчез. Просто пропал, представляете? Ни телефона, ни вещей, ничего не нашли. Друзья говорят, что расстались с ним чуть дальше, возле шиномонтажки, но кто ж их проверит…

– А полиция?

– Что полиция? Разослали ориентировки по области, сказали, что Игорю плохо с нами было, скучно. Четырнадцать лет – такой возраст, хочется бунта, сбежать из дома хоть куда. Вот он и прыгнул в товарняк. Живет теперь где-то, совсем взрослый, одинокий. Новую жизнь строит.

– Что за бред…

– Мать тоже не верит. Мы с ней развелись почти сразу, она одна сына воспитывала, а я работал. Вот, хожу теперь к Агнии Львовне, прошу за нас двоих. На коленях ползаю. Вдруг и правда живой, вдруг…

– А вы верите?

Он повернулся к Насте всем телом. Растянул губы, но глаза оставались влажными, пустыми.

– Мне хочется верить, да.

Настя замолчала. И ветер в высоких кронах, и перешагивающие через них туристы, и щелчки фотокамер в мобильниках,