Рождественское чудо. Антология волшебных историй - Дарья Плещеева

Перекрестилась бабка, попятилась к избе своей, да все же вскоре вернулась с пирогом и молоком. Взял юродивый добрый гостинец и побрел к кузнецу.

Приближался большой праздник – Рождество Христово. Стук из кузни доносился все громче, тяжелее, живее. Будто торопился мастер.

Ночью, в канун Рождества, все селение содрогалось от стука молота. Пошли люди кузнеца унять, чтоб спокойно им было. Идут и меж собой судачат, спорят, бранятся.

Однако в кузне стук затих, осталось приятное позвякивание. А ругань людская только больше разрасталась. Да так селяне разошлись, что вцепились друг в друга, и толпа превратилась в единый запутанный клубок. Всю ночь они по снегу катались и бились. Одного затоптали до смерти, другого покалечили.

Наутро разразился средь ясного неба гром страшный, до костей пробирающий. Земля мерзлая содрогнулась. Гром такой силы впервые слыхивали.

Толпа на дороге замерла: «Неужто из кузни?» – думали люди. Огляделись. Рождественский день явил сотворенное ночью ими же зверство. Снег горел алыми пятнами. Бездыханные тела лежали повсюду. Ужаснулись люди от этаких страстей и того пуще разозлились, осатанели. Кузнеца во всем винили. Кричали: «Он, проклятый, виноват! С ума всех свел своим стуком колдовским».

Кинулись на кузню. Били, колотили, жгли, да огонь не схватывался. А в мастерской все так же мерно позвякивало.

Разразился гром пуще прежнего. Селяне присели от испугу, в небо глянули. Гром прямо в небе морозном шумел.

Вдруг тучи черные затянули солнце. Снег посыпал хлопьями крупными. Опять загремело. Народ врассыпную. В избы прятаться от гнева небесного. Бежали, крестились, второпях молились, Бога вспоминали.

Мелькнула белая вспышка, прорезала молния тучи темные. Задрожала земля, затряслась. Поползла трещина черная по ледяной дороге, раздалась в стороны, обогнув народ и кузню, явив нутро огненное, кипящее. Казалось, буйное нечто вырваться оттуда хотело.

Люди плакали, на колени падали, молили о спасении своем и детей своих. Что происходило в этот день, никто не знал, не догадывался. Одного боялись – погибели. Трещина разрасталась и вширь, и вдаль. Упали в пасть бездны тела мертвые, людским гневом обезображенные. Настигла она и живых.

Доползала трещина до изб. Проглотила одну, вторую. Поняли селяне – нет им спасения.

Громыхнуло, но уже не в небе черном – это распахнулась дверь кузни, в мастерской сверкнули купола золотые, колокола огромные да кресты расписные. Тогда-то народ и понял, почему кузнец выстукивал – он спасение им день и ночь ковал. Огляделись люди по сторонам, собрались все возле кузни, единым голосом к Богу обратились.

Юродивый все это время сидел на ступенях своей избы. Когда услышал общую мольбу, увидел раскаяние в глазах людей, поднялся, глянул на селян с добром и прощением. Развел руки в стороны, как будто объять, спасти каждого хотел. Скинул грязный балахон и весь залился светом ярким, слепящим. Долго светил, весь тот день рождественский.

Когда утихло разъяренное небо, рассеялись тучи черные и выглянуло вечернее зимнее солнце, свет божественный погас. На месте трещины земной тянулась дорога, снегом присыпанная, а сгнившая избенка оказалась церковью с чудесными куполами. Золотые чешуйки на них небесным светом отливали. Крест возвышался, будто обнимал селение своей благостью. Зазвонили колокола, и разлилась по селению колокольная песня, растопила сердца людские. Былые обидчики кузнеца прощение у него попросили, в жестокосердии, в глупости своей признались.

С тех пор юродивого больше никто не видел, видимо, дальше пошел чудеса свои творить, сердца людские исцелять. Кузнец себе в помощники мальчика-сиротку взял, всему его обучал, заботился. Селяне, прозрели, лютая злость из них вышла. Будто канула в ту кипящую пропасть.

Что в тот день произошло, никому неведомо: промысел ли это Божий, чудо ли тайное, дело ли рук служителей небесных. Каждый человек в случившемся свой знак увидал, каждый по-своему его растолковал. Селение стало жить по-иному. Теперь пришлых не унижали, слабых не обижали, нуждающимся помогали, друг друга уважали и кем церковь их возведена была не забывали, да детей с добром уму-разуму учили.

Жанна Бирюкова

«…омыеши мя, и паче снега убелюся…»

Окропиши меня иссопом, и очищуся:

омыеши мя, и паче снега убелюся…

Псалом 50

…Благовест. Искрящийся колокольный звон летит в морозном воздухе над заснеженными полями, ныряя с холма на холм, словно играя в салочки с мальчишками на санках. А далекий мамин голос, пробиваясь сквозь смех и звон, зовет, зовет, зовет тебя по имени…

– …вставай! Просыпайся, Беяз! Бекбай-ага прикажет тебя выпороть, если сейчас же не окажешься на кухне!

Вскочив с охапки сухой травы, служившей ему постелью в темном уголке под лестницей, Ваня растерянно хлопал глазами, уставившись на будившую его служанку, и Каиля, не выдержав, рассмеялась.

– Глупый мальчишка! Вот окажешься ты под плеткой!

Быстро заправив заплатанную рубаху в штаны, поддерживаемые веревкой на впалом животе, и на ходу влезая в рукава болтающегося овчинного тулупа, Ваня помчался вдоль кухонного дворика, прижавшегося сбоку к прекрасным чертогам крымского властителя. Ноги в стоптанных плетеных башмаках привычно разъезжались на покрытых снежной слякотью камнях, и все же, ловко обогнув фонтан для кухонных нужд, мальчик белоголовым пугливым котенком юркнул в открытую дверь жаркого помещения, уже источавшую из своего полутемного чрева сочные запахи.

Бекбай-ага, лохматый полный здоровяк, что ведал запасами и приготовлением еды для обитателей Бахчисарайского дворца, ворчливым басом уже раздавал указания невольникам.

– …положи на стол, я сам разделаю этого барашка!.. Что?.. Нет, мне нужен именно нохут!.. А?.. Так неси быстрее, шайтан тебя поглоти!.. А ты что стоишь, олух? Не видишь, огонь затух уже почти!

Шумно сопя, он наклонился к огромному казану в очаге, продолжая ворчать вполголоса.

– Урусы еще эти опять заявятся обязательно… Хитрые лисы… Да наш ясноликий хан не даст себя запутать, храни его все дни Аллах.

Лишь выпрямившись, он заметил, наконец, притаившегося возле бадьи с помоями Ваню, и маленькие глазки на одутловатом лице еще больше сузились, вцепившись в тоненькую фигурку.

– А-а-а-а, это ты. Где тебя носит, шайтаново отродье? Работу свою не знаешь?

– Я… Да-да, эфенди, – Ваня судорожно кивнул и схватился за ручку бадьи, чуть ли не в половину его самого.

– Ну что ты недоволен уже с утра, Бекбай-ага? Посмотри, мальчишка старается ж изо всех сил.

И Ваня вздрогнул всем телом, словно от удара хлыстом, стоило раздаться сзади скрипучему голосу, от которого сердце сжимала тревога гораздо сильнее, чем от всех ворчаний Бекбая вместе взятых. Хмуро уставившись на вновь вошедшего, повар чуть качнул головой.

– Он кул… Невольник… Чего его жалеть, Казим-бей? Для него и так чудо, что оставили здесь при дворце, а не продали на невольничьем рынке за бесценок.

– Не думаю, что такой ясырь пойдет за бесценок. Пусть подрастет, и тогда продадим, – говоривший пожилой мужчина в темной одежде обошел съежившегося в комочек Ваню и, усмехнувшись уголками тонких губ, больно сжал пальцами плечо мальчика. – Или нет… Но я к тебе, Бекбай-ага, пришел не о невольниках речи вести. Наш хан, да хранит его Аллах, сегодня скажет свое слово русским послам. Вот я и хотел обговорить…

Окончание разговора Ваня дожидаться не стал, спеша убраться прочь со своей бадьей из-под цепкого взгляда внимательных черных глаз. Хотя, будь его свободная воля, Ваня лучше бы убрался вообще подальше от ненавистного дворца. Туда, где зима прячет все беды-печали под надежным снежным одеялом.

…А снег такой мягкий-мягкий. Пушистый-пушистый. Раскинешь руки, лежишь, а небо над тобой – ширь бездонная, бесконечная. И словно обнять тебя пытается. Как мамины руки, что горячим взваром холод гонят из…

– Эй ты! Чего стоишь?

Резкий тычок в спину свалил замершего Ваню с ног. Упершись в грязные камни ладонями и коленями, он кинул взгляд исподлобья вслед Зайду, тащившему мешок с зерном из амбара. Шмыгнув носом, мальчик потерся щекой о плечо, стирая нежданную мокрую дорожку. Уж