Эринии и Эвмениды - Риган Хэйс

Поворачиваю за угол и вдалеке вижу их. Даньел с лоснящейся темно-карамельной кожей и пышными локонами, собранными в хвост, а рядом — Мэй Лин, атлетичную и коротко стриженную. Они о чем‑то щебечут и смеются, а затем замечают меня.

Холодный взгляд Даньел подобен удару хлыста, и я почти ощущаю, как тот рассекает лицо. Всем своим видом она шлет сигнал: меня не должно быть рядом с ней даже в одном коридоре. Она не желает дышать одним воздухом с той, кого нарекла своим злейшим врагом. А ведь когда‑то мы держались за руки и клялись в вечной дружбе…

Тогда еще Даньел не знала горя, подобного моему, и сердце ее не было таким черствым, как сейчас; оно впустило меня и окружило любовью, наивной, детской и еще не отягощенной обидами. Да и откуда им было взяться, этим обидам? У Даньел было без малого все: огромный дом, любящие и успешные родители-предприниматели, восхищение сверстников и влюбленные взгляды мальчишек — хватай любого, кто понравится. Учеба давалась ей легко, без единого препятствия или проваленного экзамена. Даньел Лэнфорд — гордость, лицо Уэст-Ривера, так о ней отзывались учителя, единодушно сделав главной звездой академии.

Словом, в такой компании, как я, Дэнни не нуждалась, и все же именно меня она выбрала. Разбавила собой тоску по родным, которых я не могла ни увидеть, ни обнять…

Когда погибли мои родители, мне шел двенадцатый год. «Они разбились», — сообщили мне полицейские в канун Рождества, чем навсегда отравили любимый праздник. С того момента он стал траурным днем, а я возненавидела Бога. Как он мог допустить такое, если я с раннего детства молилась перед сном каждый вечер? Я разуверилась в нем и три месяца кряду вместо молитв ежевечерне лила в подушку слезы, проклиная его.

Из всех живых родственников была лишь Мариетта Чейзвик, приходящаяся моему отцу сестрой. Но они с папой были не в ладах при его жизни (тетя даже решила сменить родовое имя Беккеров на псевдоним), и потому новость о предстоящем опекунстве тетю нисколько не обрадовала. До сих пор вспоминаю ее скривившееся лицо при встрече с соцопекой, и делается тошно. Можно подумать, я светилась от радости, отправляясь к ней под крылышко! Ни огромное имение, ни розовый сад, ни кровать с балдахином не могли утешить моего горя и заставить полюбить женщину, которая даже не пыталась хоть сколь‑нибудь полюбить меня. Или сделать вид, что я имею ценность чуть большую, чем недавно затушенная сигарета. Моя ценность приравнивалась исключительно к пеплу, серым ковром устилавшему ее хрустальную пепельницу. Даже своего весьма скромного наследства я не увижу до совершеннолетия, а значит, буду прикована к своей тетушке еще несколько лет, исполняя любое ее волеизъявление.

В Уэст-Ривер меня отправили тоже не из любви, а из желания подчеркнуть статус дома Мариетты Чейзвик. Тетя, привыкшая окружать себя роскошью, не допустила бы просчета, распоряжаясь моим будущим. Что же будут говорить, отправь она меня в захолустную школу где‑нибудь в Хакни [3]? Тетю не смущала ни цена за обучение, ни удаленность академии; ее заботили лишь рейтинг заведения и то, какие пытливые умы выпускались из ученых недр. Каждое решение произрастало из прагматичного расчета: лучше вложить в мою черепную коробку побольше «умностей», чтобы после я не села на шею, а обеспечила себе достойное будущее собственноручно. Уэст-Ривер показался мисс Чейзвик неплохим вариантом, чтобы впоследствии отослать меня подальше на полный пансион, и я вынужденно согласилась.

С похорон родителей прошло лишь несколько месяцев, и, переведясь в академию посреди последнего триместра, я ощущала себя пришибленной, потерянной и бесконечно чужой. Каменные своды Уэст-Ривера давили на меня и угнетали, а ученики казались особенно заносчивыми по сравнению с коллективом прежней, менее претенциозной школы. Пускай мисс Чейзвик известна и влиятельна в среде состоятельных граждан-небожителей, на мне лично это никак не отражалось. Мне не досталось ни крупицы ее статуса и покровительства, и уэстриверцы это чувствовали. Я выделялась, и, увы, не в лучшую сторону. Меня то и дело хотели задеть, растормошить, как будто от чьей‑то встряски все порочное и «элитарное» могло вылезти наружу и помочь вписаться в круг золотой молодежи.

И только одной ученице я была интересна сама по себе. Только она разглядела во мне меня.

Как же далеки мы обе сейчас от тех версий нас, которые вспоминаются при взгляде на Даньел… Невинность, присущая детям, испарилась, коротко остриженные ногти отросли в опасные коготки. Нам стало слишком тесно вдвоем в стенах Уэст-Ривера, блистать могла лишь одна. Лучшие подруги превратились в охотницу и жертву.

Еще с мгновение Даньел хищно изучает меня и отворачивается, уходит в компании смеющейся Мэй Лин на урок классической литературы. И я смотрю ей вслед без сожаления. Даже после стольких воинственных столкновений, попыток сломить мою волю я все еще сопротивляюсь и не раскаиваюсь в содеянном когда‑то. Напротив, я истово верю, что непроходимый терновник между нами взращен не только из моего семечка, но и ее тоже.

Раздается звонок, и я иду в класс биологии, где сажусь за парту и отрываю клочок бумаги из блокнота. Пока учитель не видит, я пишу по памяти несколько стихотворных строчек Россетти — верной спутницы моей меланхолии. Она поможет сделать укол ощутимо больнее, напомнит Даньел приспустить нимб.

Стыд — это тень греха.

И больше: стыд —

Кому‑то честь и слава…

Или милость,

Коль от стыда лицо переменилось

И вид его нам больше не претит… [4]

Эту игру придумала Даньел, впервые подкинув мне в библиотеке открытку с изображением картины Антониса Ван Дейка с Сатурном, обрезающим маленькому Амуру крылья. [5] Обратная сторона была пуста, но пояснения и ни к чему: даже ребенок догадался бы о сквозящей в картине угрозе. Столь явственный выпад в мою сторону я не могла оставить без внимания и с той поры повадилась отвечать на ее колкости своими, не менее изощренными, добавляющими в нашу игру щепотку интеллектуального соревнования. Словно на фехтовальной дорожке, я билась, вооружившись истертым до дыр томиком Россетти, Дэнни — излюбленными стихами Дикинсон. Поэтический батл, очевидно, пришелся Дэнни по вкусу, — как она могла упустить шанс похвастать своими литературоведческими познаниями? — так что теперь мы обмениваемся отрывками, изобличающими наши слабости и червоточины. Извращенный вид боли, что приносит мазохистское наслаждение. Последняя связующая нить — и