Переплёт - Бриджет Коллинз

С тихим шипением в камине потух уголек. Огонь в газовой лампе, напротив, разгорелся ярче, и на секунду комната озарилась странным светом. Когда пламя снова выровнялось, все вокруг казалось мне нереальным, даже Люциан, сверливший меня злобным взглядом. Внезапно я понял, что очень устал.

— Не сомневаюсь, — ответил я. Что еще я мог сказать? Я взял сумку со столика, куда он ее поставил.

— Что ты делаешь?

— Ухожу.

— Ты не можешь уйти. Ты должен повидать отца. — Дарне вытянул руку, словно мог преградить мне путь. Он нетвердо стоял на ногах; расстегнутая манжета повисла, как грязное крыло.

Перед глазами заплясали темные тени. — Передай ему, что я заболел, если хочешь.

— Он рассердится... — Люциан замолк. — Послушай. Ты должен подчиняться мне. Тебе платят за работу. Ты — слуга.

Кулаки у меня так и чесались ударить его, но в то же время хотелось застегнуть ему манжету, как ребенку.

— Можешь пожаловаться де Хэвиленду, — ответил я, обошел его и направился к двери.

— Стой. Погоди. Вернись сейчас же!

У двери я остановился. Дарне протянул руку, чтобы коснуться моего плеча, но на этот раз я это предвидел и резко развернулся, сбросив ее. Он зашатался и расплескал бренди; брызги запачкали кроваво-красные обои.

— Прошу, — его глаза сверкали лихорадочным блеском, но взгляд был твердым, несмотря на опьянение. — Я ухожу. Прости, Люциан.

Он заморгал.

— Что?

— Я просто сказал... неважно. Прощай.

Я начал открывать дверь, но Люциан метнулся вперед и с грохотом захлопнул ее.

— Я же сказал — стой, — выпалил он. Его щеки раскраснелись, от него сильно пахло алкоголем, но говорил он очень четко, прищурив глаза. — Ты назвал меня Люцианом? Кем ты себя возомнил? Моим другом?

— Нет, разумеется, нет.

— Очень на это надеюсь! Ты должен знать свое место. Ты подельник отца, забыл? Ты — ничто. — Он вытянулся в полный рост. — Как ты смеешь так говорить со мной? Стоит мне пожаловаться де Хэвиленду...

— Жалуйся. Мне все равно.

— ...он тебя на улицу выкинет! Мой отец об этом позаботится. Ты высокомерный... наглый... — Он замолк, запыхавшись. — Чтобы такой мальчишка, как ты...

я как можно тише произнес:

— Но ведь тебя так зoвyт^ верно? Люциан — всего лишь имя.

— Ты мне не ровня, Фармер! Или прикажешь называть тебя... — Он запнулся, словно на мгновение удивившись тому, что не знает моего имени.

— Если хочешь, можешь называть меня Эмметтом, — спокойно проговорил я. — По правде, мне плевать, как ты будешь меня называть. И ты прав: мы не ровня. Ты считаешь себя лучше меня, но если бы ты знал... — Я замолк. Что-то странное отобразилось на его лице.

— Эмметт, — повторил он, — Эмметт Фармер. — Он нахмурился, разглядывая меня, будто пытался что-то вспомнить. Мое сердце остановилось.

Он подошел к стоявшему на столе сундуку с книгами, склонился над ним, достал одну книгу, потом другую и отложил в сторону. Теперь он двигался медленно, словно спешить ему было некуда. Наконец он достал книгу, которую я уже видел раньше: кожаный переплет кремово-белого цвета с инкрустацией в виде темных пятнышек с красно-золотыми краями. Казалось, будто пепел просыпался на светлую обложку и прожег ее насквозь. Книга выглядела хрупкой, и мне казалось, что я чувствую прикосновение пальцев Люциана к телячьей коже.

— Эмметт Фармер, — проговорил он с холодным любопытством в голосе. — Так и знал, что где-то видел твое имя. — Он повертел книгу в руках. Его пальцы скользили по светлой коже. Потом он развернул книгу ко мне корешком.

Я остолбенел. Он же пригвоздил меня неподвижным взглядом, ожидая моей реакции.

в глубине души я всегда знал. Та часть меня, что изнывала от пустоты и горя, за день до приезда де Хэвиленда пыталась отыскать эту книгу — мою книгу. Не Люциана я тогда искал, а себя.

Переплетная лихорадка. Ночные кошмары, болезнь. Де Хэвиленд называл эту болезнь «лихорадкой переплетенного». Мне вдруг стало ясно, почему. Я заболел, потому что сам был переплетчиком. И когда Середит взялась переплетать меня, у нее ничего не вышло — точнее, вышло, но не до конца, вот почему я чуть не сошел с ума. Вот почему я до сих пор чувствовал себя так, а прикосновение пальцев Люциана к корешку заставляло меня вздрогнуть.

— Отдай ее мне. — Мне по-прежнему было трудно дьппать. — Теперь эта вещь принадлежит моему отцу. У них с де Хэвилендом договор.

— Нет! — Я бросился вперед. Пальцы коснулись края переплета, и нервные окончания взвизгнули, как от ожога. Люциан вовремя отпрянул и попятился к камину, смеясь. Книгу он держал за спиной, вне видимости, но я чувствовал ее присутствие так же явственно, как будто она была частью моего тела.

— Хочешь поиграть? Забавно, — промолвил он. Я снова бросился на него и напоролся на его кулак. У,ар выбил из меня весь воздух, комната закружилась, но мне удалось собраться и я стал теснить его к камину. Обхватил его руками и пнул коленом в пах; он согнулся пополам, хватая ртом воздух, и мне удалось выхватить заветный томик. Книга раскрылась в моих руках, но строки распльшались перед глазами: я видел их как сквозь дым; прищурился, пытаясь разобрать хоть слово, но взгляд не фокусировался.

— Ax ты мерзкий... — выдохнул Люциан и потянулся за колокольчиком.

Старик Дарне мою книгу не получит. Все что угодно, только не это. Я лихорадочно огляделся, но спрятать книгу было негде; они отнимут ее у меня...

В отчаянии я сдвинул ногой каминную решетку и сунул книгу в огонь.

Секунду та лежала нетронутая пламенем. В ушах звенело; я слышал голос TVrouiH aH a, визгливый, искаженный, но не разбирал слов. Время остановилось, а потом длинный огненный язычок, неспешно подбиравшийся к книге, полыхнул и разгорелся мгновенно, как пролитое масло.

Искры пустились в пляс, и страницы запылали.

ЧАСТЬ ВТОРАД X II

Зря мы забрели сюда тем вечером^ когда серебристо-серый зимний день окрасился багрянцем умирающего солнца^ клонившегося к горизонту за деревьями. Зря мы вообще ходили в лес и на тот берег озера^ где^ по слухам^ деревенские нарыли ям и расставили капканы для браконьеров. Но капканы давно заржавели, застыли с открытыми пастями; наступишь на них, и они погружаются в груду прелых листьев, даже не щелкнув.

Кратчайший путь к дому лежал через лес, а я промерз до костей и спешил скорее вернуться. Целые дни напролет мы сажали колючую изгородь по верху дальнего поля, но взялись за дело слишком поздно, после вспашки, и земля, схваченная морозом, была комковатой. Сколько мы ни работали, согреться не получалось; воротник и шея были мокрыми от пота, но ветер задувал под одежду и врезался в кожу, как острое лезвие ножа. Скрежет лопаты, каждый ее стук болезненно отдавались в костях, и от холода боль только усиливалась. Колючие саженцы боярышника было неудобно брать руками, шипы цеплялись за телогрейку, и мне не хватало терпения отцепить их спокойно. Вдобавок ко всему я потерял две пуговицы — пришлось искать их в свежевырытой канаве. В погожий день работа, может, и спорилась бы, но сейчас каждое действие совершалось с усилием.