Повести и рассказы - Джо Р. Лансдейл

Что новенького?

Ну, мистер Дневник, после стольких лет я опять занялся боевыми искусствами — или, по крайней мере, стойками и гимнастикой тхеквондо. Здесь, на маяке, спарринговаться не с кем, так что сойдут и стойки.

Конечно, есть Мэри, но она предпочитает устный спарринг. А в последнее время и того нет. Давно я не слышал, чтобы она называла меня «сукиным сыном». Или хоть как-то. Ее ненависть ко мне стала стопроцентной чистоты, выражать ее словами больше необязательно. Будто морщинки в уголках ее глаз и рта, жар эмоций от ее тела, как губная лихорадка, ищущая себе место, — и есть ее голос. Она (лихорадка) живет только ради момента, когда может врасти в меня с помощью игл, чернил и нитей. Жена живет только ради рисунка на моей спине.

Впрочем, как и я. Мэри каждый вечер дополняет рисунок, а я наслаждаюсь болью. На татуировке — огромный ядерный гриб взрыва, в котором проступает призрачное лицо нашей дочери, Рэй. Ее губы поджаты, глаза закрыты, глубокие стежки изображают ресницы. Если двинуться быстро и резко, они надрывают кожу, и Рэй плачет кровавыми слезами.

Вот одна из причин моих тренировок. Они помогают рвать швы, чтобы моя дочь плакала. Теперь я могу дать ей только слезы.

Каждый вечер я оголяю спину перед Мэри и ее иглами. Она их глубоко вонзает, и я стону от боли, а она — от удовольствия и ненависти. Она добавляет больше цвета, с жестокой точностью резче вычерчивает лицо Рэй. Через десять минут устает и бросает работу. Откладывает инструменты, а я подхожу к ростовому зеркалу на стене. Лампа на полке мигает, как свеча в хеллоуинской тыкве на ветру, но, чтобы рассмотреть через плечо татуировку, света хватает. И она прекрасна. Лучше с каждым вечером, когда лицо Рэй проступает все четче.

Рэй…

Рэй. Боже мой, ты простишь меня, любимая?

Но мне мало боли от игл, даже такой чудесной и очищающей. Я скольжу по балкону маяка, бью по воздуху руками и ногами, чувствуя, как у меня по спине бегут красные слезы Рэй, собираясь у пояса на и так заляпанных холщовых штанах.

Выдохшийся, не способный нанести ни одного удара, я подхожу к перилам и кричу вниз, в темноту: «Что, голодные?»

В ответ вздымается радостный хор стонов.

Позднее я, положив руки под голову, валяюсь на матрасе, смотрю в потолок и думаю, чего бы стоящего написать тебе, мистер Дневник. Но тут редко что происходит. Ничего не кажется действительно стоящим.

Когда это надоедает, я перекатываюсь на бок и смотрю на огромный фонарь, который когда-то светил кораблям, а теперь погас навсегда. Потом поворачиваюсь на другой бок и смотрю, как на койке спит жена, повернувшись ко мне голой задницей. Пытаюсь вспомнить, как мы занимались любовью, но не могу. Помню только, что мне этого не хватает. Какое-то время пялюсь на задницу, словно опасаясь, что ее злая пасть раскроется и покажет зубы. Потом опять перекатываюсь на спину, пялюсь в потолок и продолжаю в таком духе до самого утра.

По утрам я приветствую цветы, ярко-красные и желтые бутоны, растущие из голов давно мертвых тел, которые не гниют. Цветы широко раскрывают свои черные мозги и пушистые усики, поднимают бутоны и стонут. Мне это дико нравится — на безумный миг я чувствую себя рок-звездой перед восторженными фанатами.

Устав от этой игры, я беру бинокль, мистер Дневник, и изучаю восточные равнины, будто жду, что там материализуется город. Но пока самое интересное, что я там видел, — стадо гигантских ящериц, с грохотом топочущих на север. На миг я даже думал позвать Мэри поглядеть, но не позвал. Звук моего голоса и вид моего лица ее расстраивают. Она любит только татуировку, больше ее ничего не интересует.

Закончив оглядывать равнины, я иду на другую сторону. К западу, где раньше был океан, теперь не видно ничего, кроме миль и миль потрескавшегося и почерневшего дна моря. Огромный водоем это пространство напоминает, только когда случаются песчаные бури, приходящие с запада, как темные приливные волны, и посреди дня заливают черным окна маяка. Да еще твари. В основном, мутировавшие киты. Чудовищно огромные, неповоротливые штуковины. В изобилии, хотя раньше были под угрозой вымирания. (Может, теперь китам стоит организовать Гринпис для людей. Как считаешь, мистер Дневник? Можешь не отвечать. Просто очередная шутка ученого.)

Киты время от времени проползают рядом с маяком и, если появляется настроение, встают на хвостах и придвигают голову ближе к башне, чтобы рассмотреть. Я все жду, что какой-нибудь из них шлепнется на нас и раздавит, как жуков. Но пока не повезло. По неизвестным причинам киты никогда не поднимаются с растрескавшегося дна бывшего океана на то, что мы раньше звали берегом. Будто живут в невидимой воде и не могут ее покинуть. Вероятно, генетическая память. А может, им в этой растрескавшейся черной почве что-то требуется. Не знаю.

Наверное, стоит упомянуть, что, кроме китов, я раз видел акулу: она ползла в отдалении, поблескивая плавником на солнце. Еще видел каких-то странных рыб с ногами и тварей, которым не могу придумать название. Просто зову их китовой едой, потому что видел однажды, как кит протащил нижнюю челюсть по земле, зачерпнув этих зверюг, отчаянно пытавшихся убежать.

Увлекательно, а? Ну, вот так и провожу дни, мистер Дневник. Шатаюсь по башне с биноклем, пишу в тебе, с нетерпением жду, когда Мэри возьмется за иглы и даст мне знак. От самой мысли у меня эрекция. Наверное, это можно называть нашим половым актом.

А что я делал в день, когда сбросили Большую Бомбу?

Рад, что ты спросил, мистер Дневник, очень рад.

То же, что и всегда. Встал в шесть, посрал, ополоснулся и побрился. Позавтракал. Оделся. Завязал галстук. Последнее, помню, делал перед зеркалом в спальне — получалось не очень, к тому же я заметил, что плохо побрился. Пятно темных волос украшало подбородок, как синяк.

Бросившись в ванную, чтобы это исправить, я раскрыл дверь, когда Рэй, голая, как в день появления на свет, вылезала из ванны.

Она удивленно посмотрела на меня. Одна рука тут же закрыла груди, а вторая, как голубок, спорхнула на кустик рыжих волос, спрятав лобок.

Смущенный, я прикрыл с извинением дверь и пошел на работу — небритым. Невинное происшествие. Случайность. Ничего такого. Но сейчас, когда я о ней вспоминаю, первым делом чаще всплывает именно этот ее образ. Наверное, тогда