Фуга - Елена Владимировна Ядренцева

— Я думал, может, силы ему своей качнуть, ну вот как Яблоку, но он такой — не-не, думать не смей, я это не ем, я из другого теста, — и как давай пытаться рассмеяться; врач ему говорит — вам нельзя, и ваш отец такой — поговори мне тут, ну и ушел.

— «Поговори мне тут?..»

— А ты не помнишь? Он постоянно это повторял.

Томас вздохнул. Наверное, Рысь тоже никому никогда толком не рассказывал о смерти отца, точно так же, как Томас не расспрашивал. И что теперь? Он что, стал тебе более симпатичен?

— По всему судя, я вам отвратителен, — сказал Томас и потянулся за чашкой — запить неловкость, но чай давно остыл, расползся прозрачно-коричневой пленкой, и получилось не запить, а подавиться. Все-таки рано осенью темнеет — или это еще не сумерки, а просто тучи?

— Не отвратительны, — сказал Рысь буднично, как данность, — просто бесите. И это… за нос извините, не заслужили.

«Заслужили и сейчас заслуживаете», — говорил вместо этого его взгляд, поза, волосы в беспорядке, мятая одежда, и эта кухня в целом, да весь этот день. Да и никто не спорит, в общем-то, заслуживаю и заслуживаю, только зачем тогда хорошая мина при плохой игре?..

— А просто разговор тут не поможет, я верно понял?

— С кем, с Яблоком? Ну попытайтесь, что ж. Он очень радостно с вами поговорит, расскажет, как голоден, и все такое. У вас же сила… созидательная, не для драки.

— А ваша?

— А моя… — Рысь отвернулся, поглядел в окно, смешно вывернув шею, потом принялся смотреть на потолок. Неспешно так оглядывался, очень серьезно. Тоже взял кружку, отхлебнул и сморщился. Потом вдруг дернул головой, начал серьезно: — Отец ваш велел с Яблоком не драться, и пока можно это соблюдать, я буду соблюдать.

— То есть здоровье девочки — повод недостаточный?

— Да она-то его, наоборот, поправит, если вы ее возьмете.

— Технически плохо представляю процесс поедания.

— Вам повезло, — сказал Рысь, — ой как повезло.

Томас кивнул и медленно вышел из кухни — а то еще, чего доброго, окажется, что ему тоже нравится бить других людей в лицо, а он и не знал.

Дома, вопреки ожиданиям, даже толпы особенной не оказалось. Пара пожилых дам, одна юная барышня, один мужчина, который вдруг решил, что покурить в прихожей трубку будет самое то. Табличку, что ли, им на дверь повесить? «Не курить, переобуваться, ждать спокойно».

А лучше бы толпа была побольше. Потому что, когда люди ушли, и Томас порядка ради обошел собственный квартал и два соседних, шепча улицам нужные слова и украдкой гладя дома по кирпичам, и явился домой, усталый, мокрый, пропитанный дождем, сыростью, свежестью, и руки почему-то пахли мятой, — тогда откладывать больше стало некуда, а Томас все еще не был готов.

Ну ладно, ладно, можно приготовить ужин. Можно даже пыль вытереть в нужных местах, хотя дом сам произвольно ее копит и так же произвольно от нее избавляется. Еще раскладывает иногда сухие листья — по подоконникам, столам, сундукам, стульям… Если задуматься, ты в половину комнат заходишь, только когда собираешь эти листья. Кладовка раз, кладовка два, отцовская спальня, кабинет, еще одна спальня, библиотека… Когда Томас вернулся сюда после долгого побега, спать в той комнате, где жил в детстве, он не смог — но и отцовскую занимать не стал. Пристроился в комнатке рядом с прихожей, чтоб слышно было, если кто-то постучит в дверь, да так и остался там. Вытащил из кладовой пуховое одеяло, перетащил его туда. Повесил на стул халат. Будто пока не обосновался до конца, не разобрал вещей, не развесил по стенам памятных фотографий и картин — можно считать, что это все не по-настоящему и скоро он уедет.

Два года уже не по-настоящему, ага.

Нет, он отлично знал, что должен сделать. Пойти в кладовку, найти там среди склянок с надписями «пнш млн» — пунш малиновый — отцовское мощное зелье для прояснения памяти и от души его хлебнуть. И наконец понять, что Рысь имеет в виду, когда через два раза на третий сбивается на «ты». И почему кажется, что лучше Рыси отца вообще никто не знал. И уж тогда решить, возьмет он, Томас, Щепку или нет; но знать и делать — это ведь разные вещи.

Щепка сегодня завалилась набок и уставилась в потолок застывшим взглядом, и какой-то лысый парень подхватил ее, бережно положил на пол; и они ждали всем залом — две минуты, три… Потом Щепка пришла в себя, сказала хриплым голосом: «Я маму помню», и тут-то Рысь спросил:

— С кем ты поделишься?

— То есть — поделюсь?

— Что видела, покажешь?

— Разве можно делиться этим?

— Иногда. Это есть в правилах. Повышенный уровень сложности. Если сама не решишь, разыграем тоже.

— То есть — разыграете?

— Ну жребием там или аукционом.

Аукцион, конечно, в Приюте был тоже не как у людей: кто на более откровенный вопрос ответит, тот и выиграл. Причем вопросы о том, кто с кем целуется, встречается, живет, здесь неприличными вовсе не считались, а вот про планы, цели, мечты…

Когда Рысь выкрикнул: «О чем мечтает Инна — раз, о чем мечтает Инна — два…», Роуз тихонько пихнула Томаса локтем:

— Пора. Заберите себе воспоминание Щепки, по праву мастера.

— У меня есть такое право?..

Как видно, у него были десятки привилегий, о которых он понятия не имел, потому что, стоило Рыси заорать: «Мастер в игре!» — а Томасу кивнуть, все затихли. Три девушки хихикнули.

— Ой-ой, — сказала Роуз, — боюсь представить, что они подумали.

— Мастер, — Рысь сунул Томасу заляпанную бутылку, — там на донце осталось, допейте.

Роуз кивнула, и Томас допил, как было велено, — странная штука, не то мятой отдает, не то сосной, а горло обжигает, как имбирь. В голове зашумело и прояснилось, и глаза Щепки показались больше, ярче.

— Вам нужно обняться, — командовал Рысь, а шум вокруг нарастал, — обняться и закрыть глаза, и теперь Щепка изо всех сил представляет, что только что вспомнила, а вы, мастер, слушаете.

«Как можно вслушаться в чьи-то воспоминания?» — хотел спросить Томас, но не успел, потому что вдруг оказался в чужом сне, в той самой комнате, где просидел пол-юности, только детской кроватки в углу не было, а был диван, и Томас сразу понял, как мерзко тот скрипит, когда в ночи пытаешься на нем перевернуться. Обои остались все те же, в рядок из мелких зеленых листочков, и шляпу Лана носила все такую же — мужскую, черную, с огромными полями.

— Ты, — начала вдруг Лана яростно, Томас не помнил и не знал ее такой, — ты, барышня!

Томас дернулся и хотел ответить, но понял, что отчитывала Лана не его, а Щепку — зыбкую тень в дверном проеме. Почти никто в воспоминаниях не видит себя со стороны, но Щепка видела, а может, это зелье Рыси действовало, и Томас вглядывался изо всех сил: короткие волосы, какая-то белая блузка с грязными манжетами, серая сумка через плечо и взгляд — на Лану, в пол, опять на Лану, в пол.

А Лана надвигалась на нее, говорила нехорошо, спокойным голосом:

— Ты, радость моя, в школе что устроила? А?.. Что это было? Мне опять идти? Я тебе что говорила? Не дерешься с мальчиками!

— Но они сказали…

— Чтоб я вот это «они» больше не слышала! Ты у себя на что? Голова у тебя твоя на что?

Томас сделал шаг вперед — удержать, успокоить, отвести, но вокруг вдруг сгустилась темнота, потекла, завихрилась и заново сошлась уже в другой сон, где Лана, сидя, заснула на том же издевательском диване, а Щепка заглянула в комнату и тут же на цыпочках вышла, притворив дверь.

Было еще — как они шли вдвоем по улицам, и Томас узнавал места и даже некоторые деревья с бурыми от воды стволами, и Щепка что-то говорила, и Лана смеялась: «Да ешь,