Страшные истории для бессонной ночи - Лилия Белая

Чем дальше я уходил из Отэм-холла, тем больше погружался в очарование увядающей красы. Ближе к лесу стало заметно, что не все деревья сбросили листву, то тут, то там мелькали медно-золотые островки среди могучих извилистых веток дубов и буков. Осенний калейдоскоп полыхал перед смертью. Горбатые одинокие холмы, тронутые первыми заморозками, создавали драматичный пейзаж.

Моя любовь снова пришла ко мне. Я обернулся, распростер объятья, что столько лет хранили тепло и теперь готовы были его подарить. По морщинистой щеке скользнула слеза. Я вытер ее в спешке и протянул руки, готовясь танцевать последний вальс. Она положила одну руку на мое плечо, а другую — в ладонь. Улыбалась, не тая печали.

Медленно мы поплыли по тропинке. Осторожные движения, хрупкое равновесие, поворот, другой. Теперь никто не боялся упасть. Мы танцевали осенний вальс, кружились, и смех разносился по всей долине. Вместе с нами кружилась листва. Скрывала от посторонних глаз, образуя вокруг странной пары вихрь. Больше нас ничего не держало в этом месте. Мы танцевали и наслаждались каждым движением, каждым вдохом. Танцевали, пока не смолкли наши шаги.

Мария Роше. Суженый из могилы

Элла — старая дева. Элле двадцать четыре. Черты ее миловидны, стан тонок, глаза глубоки, ложатся волной на плечи темно-русые пряди, когда она их не скручивает в безрадостные пучки. У Эллы доброе сердце, а нрав покладистый, кроткий, и, будь она чьей-то избранницей, их ждал бы счастливый союз, но есть у нее всего один существенный недостаток, и он не позволит ей познать сладость супружеских уз.

Семь лет назад variola vera[17] унесла жизни матери, братьев, отца. Эллу она пощадила — но лишила ее лица: прежде нежная кожа выглядит так, словно картечью стреляли в упор. Элла в ту пору едва вышла в свет — и вот от нее отвернулся двор: на выжившую и мужчины и дамы глядят с отвращением, никому бедняжку не жаль. В доме завешены все зеркала, на прогулках спасает вуаль. Год за годом идет, а женихи все мимо, к другим, и приданое их не прельщает — к сожалению, с ним придется брать и невесту и с этой уродиной жить. Что, если она умудрится и детей рябых наплодить?..

Куда бы Элла ни шла, следом толпы зевак, и смех их похож на лай: тычут пальцами, шепчутся, ждут, не поднимет ли ветер вуали край, чтобы крикнуть: «Чудовище!» — и громко захохотать… Элла долго терпела, но однажды устала ждать, продала особняк кому-то из дальней родни и с двоюродной теткой-вдовой переехала коротать свои дни от столицы подальше — в коттедж посреди лесов, где с холма виднеется море серою полосой, где рядом церковь, скромный сельский приход, преподобный с супругой — мистер и миссис Тротт, а дальше — старое кладбище вдоль дороги на Йорк.

Маленький дом, двое слуг, на окне — свечи огонек. Тетка вечно зябнет и кутает плечи в шаль. Дни идут… Элла вновь надевает вуаль, и выходит одна, и бредет до холма и вниз, прямо к морю, где дует прохладный бриз. С высоты обрыва глядит, как лижет скалу волна, как под ней зияет манящая, темная глубина. Легкий плеск — и бегут по воде круги…

Элла стоит на краю и шепчет: «Господи, помоги!»

Пульс стучит — оглушающий шум в ушах. Все закончится, стоит лишь сделать шаг. Она смотрит в небо, ищет в тучах просвет: «Боже, Боже, я чуда жду столько лет! Одиночество беспросветное точит душу, как гниль. Я хочу любить и чтоб кто-то меня любил, чтобы детский смех в нашем доме старом звучал… Что ж ты молчишь? Впрочем, ты же всегда молчал…»

Элла горько вздыхает и уходит чуть погодя. Подсыхают на вуали то ли слезы, то ли брызги, то ли капли дождя. Не спеша возвращается к тетке ворчливой и теплому очагу. Ветер с севера дует, быть скоро земле в снегу. В октябре дни короткие, рано ложатся спать, вот и Элла забирается с книгой в кровать, но глаза слипаются — девушку тянет в сон, где впервые, как наяву, ей является он — высокий и стройный, с бархатом карих глаз. Руку подал с поклоном, и она ее приняла, затаив дыхание. Медленно с ним вдвоем по аллее пошли, разговаривая обо всем на свете: о прочитанных книгах, трофеях на последней охоте, о волшебных рассветах, коварных феях, живущих в холмах и на болоте зажигающих огоньки, ведущие в самую топь… А вокруг цветут маки и васильки, он набрал ей букет полевых цветов, и Элла смущенно в ярких соцветиях прячет лицо. Он улыбается ей. У него на пальце кольцо — золотое, старинное: роза и спящий лев. Он снимает его и, видимо осмелев, встает на одно колено…

Элла с трудом разлепляет ресницы. Уже рассвело, за окном каркают вороны — а ей чудится соловьиная трель. Одурманенная видением, девушка покидает постель и по комнате мечется, прижимая руки к груди: «Мое счастье нежданное, умоляю, не уходи! Возвращайся, желанный мой, каждую ночь ко мне. Если наяву не судьба, будем вместе хотя бы во сне…»

С той поры, стоит Элле закрыть глаза и отправиться в царство грез, незнакомец встречает ее, и все у них там всерьез: он руки попросил, и она ответила «да», подарил нить жемчуга белого в три ряда — значит, точно не беден. Кольцо скрепило обет: лев и роза на безымянном пальце сияют, и нет в целом мире счастливее Эллы…

«Да что с тобой? — беспокоится не на шутку пожилая вдова. — Ты как будто под властью темного колдовства: вроде здесь сама, а мыслями далеко, вроде на ночь пьешь теплое молоко, а в глазах поутру — хмельной, сумасшедший блеск… Не причащалась давно, вот тебя и попутал бес!»

В воскресенье они на исповедь вместе идут. Преподобный Тротт каждой выделил пять минут: тетку выслушал и, зевнув, отпустил грехи, Элле строго сказал: «Не читайте на ночь стихи! Романтичные бредни терзают и ум, и плоть. Помолитесь лучше, как нам велел Господь».

Под вуалью пряча улыбку, Элла вернулась домой. Горячо помолилась — о встрече очередной — и ускользнула в мир, где молодой кареглазый бог целомудренным поцелуем ее губы впервые обжег…

Морфеева нареченная, придуманная невеста, она бы и дальше жила, не находя себе места в реальной жизни, по неведомому тоскуя, считая часы до ночи, до нового поцелуя… Но однажды ей снится река и крутой обрыв. Он стоит