Чёрная сабля - Яцек Комуда

Дыдыньский покачал головой.

— Не бойся, это не золото Верушовских. Не ТОЛЬКО Верушовских. Но мы тоже внесли свою лепту.

— Дело не в золоте! Я дал шляхетское слово. Verbum nobile debet esse stabile!

— Всё мало тебе?

— Не о деньгах речь.

Верушовский отстегнул от пояса тощий кошель и бросил на стол.

— Бери, бери всё.

— Не деньги держат меня здесь, — медленно произнёс Дыдыньский. — Я поклялся одолеть всадника, и честь свою блюду. Хочу увидеть, чьё лицо скрывается под забралом его шлема.

— А откуда знаешь, не своё ли лицо там увидишь?

Дыдыньский упёр руки в бока. Грозно посмотрел на Верушовского.

— Говори, что знаешь о всаднике.

— Ничего не скажу.

— Я мог бы отвести тебя к каштеляну. Под пытками ты бы и в распятии Спасителя нашего признался.

— Не сделаешь этого. Ты — Дыдыньский, не Лигенза.

— Спасибо тебе за заботу, пан Веруш. Если одолею всадника, уговорю каштеляна вернуть тебе шляхетство.

— Не уговоришь.

— Почему?

— Потому что погибнешь. Всадник тебя убьёт.

— А почему не сделал этого до сих пор?

— Ты выбил у него саблю, но дал уехать. А он человек чести, как и ты. И как ты, дал слово, что утащит каштелянку в преисподнюю. Чьё слово крепче, твоё или его? Не жди пощады во второй раз.

Наступила тишина. Дыдыньский прислушался к потрескиванию дров в очаге.

— Ясек, принеси жупан и делию!

— Пан Дыдыньский, — тихо сказал Верушовский, — всё было не так, как рассказывал Нетыкса. Христиана фон Турна не убили крестьяне, озлобленные грабежами. Он попал в западню, устроенную людьми каштеляна Лигензы. Его заманили в одно место и убили.

— Кто заманил его в западню?

Веруш молчал. Дыдыньский долго смотрел на него. А потом вышел из избы в тёмную ночь.

9. Exitus

Лигенза умирал. Тени свечей у ложа каштеляна отбрасывали золотистый свет на его лицо. Проступали чёрные круги под глазами, выпирали скулы. Это было лицо мертвеца. Привезённый из Львова художник уже закончил надгробный портрет на оловянной пластине, а на башнях Сидоровского замка развевались чёрные знамёна.

— Да, это правда, — прохрипел каштелян. — Жил когда-то Христиан фон Турн, которого я велел приютить при дворе, а он полюбил мою дочь. А теперь вернулся чёрным всадником. Не знаю, тот ли это байстрюк, или кто-то, кто под него рядится. Шесть лет назад я велел его убить, заманил в ловушку, но он восстал из могилы.

Каштелян закашлялся. Лекарь, дежуривший у ложа, подал ему зелье в чаше. Лигенза с трудом сделал несколько глотков.

— Он придёт сюда... Придёт за Евой, заберёт её. Но это уже не имеет значения.

— Почему?

— Я умираю. Мои владения... Всё добыто моей кровью. Смотри, — прохрипел он и указал рукой на столик, где громоздились стопки бумаг. — Уже знают. Уже собираются... Когда волк падает, щенки рвут его на части. Дочь не удержит имений. Даже если не убьёт её всадник, родичи и соседи возьмут под опеку и разграбят всё...

— Я дал тебе слово, пан, что убью чёрного всадника. И слово сдержу.

— Я обещал тебе десять тысяч. Но теперь хочу заключить с тобой новый договор, — с усилием продолжал Лигенза. — Спаси Еву, убей всадника, а... назначу тебя её опекуном. Получишь девушку и всё имение. Пятьдесят деревень, что я вырвал у дьявола из глотки... Эх-кххеееееееее. Эх-кхеееее!

Каштелян снова захрипел, схватился за грудь. Давился, захлёбывался собственной слюной.

— Рррразве не хороший уговор? Убьёшь всадника, а потом получишь опеку.

— Много даёшь. Слишком много для каштеляна Януша Лигензы.

— Выбора нет. Тттолько тыыы. Тыыы один вышел живым из схватки с ним. Другииие... Я нанимал других, Рожнятовского, Дембицких... Все погибли... Только тыыы сможешь его одолеть. И я знаю, что между тобой и Евой...

— Пусть это будет прописано на бумаге.

— Получишь... сейчас же, прикажу внести в замковые книги.

— Я хочу знать, где похоронили фон Турна.

— Эттто под Наружновичами... Там... Найди перекрёсток. Не сворачивай ни вправо, ни влево, иди на юг, прямо, где нет дороги. Дойдёшь до леса, до оврага. А в овраге стоит часовня со времён чумы. Там мои люди убили рейтаров и оставили тела.

— Его похоронили в доспехах?

— Прочь! — закричал каштелян. — Прочь отсюда! Чего встали. Я не, я не... Иисусе! Матерь Божья!

Дыдыньский вышел из комнаты. Лекарь и двое слуг кинулись к Лигензе. Один из них оглянулся, не смотрит ли кто, и быстро сдёрнул с руки умирающего перстень с рубином.

Пан Яцек вышел в галерею и поднялся по лестнице в зал с портретами.

Картина с братьями Лигензами висела на прежнем месте. Дыдыньский посмотрел на герб с четырьмя лилиями, потом взял тяжёлое полотно и снял с крюков. Подержал его перед собой и бросил на пол. Деревянная рама тут же треснула. Дыдыньский оторвал её от холста. Как он и предполагал, правый край картины не был обрезан, а смят и заправлен под раму.

Он расправил холст и вгляделся в портрет.

Неизвестный фламандский художник изобразил трёх мужчин. Там были Самуил, Александр и...

Третий.

Христиан фон Турн.

Высокий юноша в рейтарских доспехах. Без шлема. Но...

У него были длинные тёмные волосы, а проницательные глаза смотрели внимательно и спокойно. Однако Дыдыньский не видел его лица. Кто-то содрал краску ниже глаз фон Турна, соскрёб её ногтем так, чтобы никто и никогда не смог разглядеть черты лица юноши.

— Пан Яцек!

Он обернулся. Перед ним стояла Ева в чёрном платье. Она не прикрыла волосы ни вуалью, ни чёрным платком.

— Я была у отца, он назначил вас опекуном... Я... Вы защитите меня?

Дыдыньский молчал.

— Пан Яцек. Я люблю вас столько лет, с тех самых пор, как вы впервые приехали к моему отцу... Вы хотите меня?

Он выпустил портрет, и тот с грохотом упал на пол. А потом заключил её в объятия. Её губы сразу нашли его губы, её язык стремительно скользнул между ними, а руки Дыдыньского сжали тонкую талию, скользили по спине, забрались под платье, под фижмы. Она провела рукой по его лицу, он