Маршрут: Ноль - Mrs. Mracopisec

Я понял: я держу монтажный лист, собранный в один предмет.

Я выдохнул и позволил зонту закрыться. В ту же секунду стрелки часов на панели дрогнули и начали идти вперёд. Долго, упорно, будто отмеряя новую плёнку.

Я улыбнулся впервые за всю дорогу.

— Ладно, — сказал я. — Пусть будет так.

Фары вспыхнули ярче, двигатель рыкнул, и «Волга» двинулась вперёд, разрезая туман.

Где-то позади, в глубине памяти, хлопнула дверь. Я знал: Ольга ушла. Растворилась, как обещала.

Но её слова остались рядом: «Ты уже мёртв. Прими это.»

А я ехал дальше — впервые понимая, что смерть можно принять не как конец, а как точку отсчёта.

И на лобовом стекле отражался круг. Он не был трещиной. Он был нулём.

Глава 26. Коридор зеркал

Коридор начался внезапно — будто дверь в него открылась прямо из тумана. Никакой арки, никакого предупреждения. Просто я сделал шаг вперёд, и асфальт под ногами превратился в холодный каменный пол.

С обеих сторон вздымались зеркала. Высокие, как окна в заброшенной школе, они уходили в бесконечность. Света не было, но отражения жили собственной жизнью — колыхались, мерцали, шептали.

Я подошёл к первому. В нём я увидел себя за рулём — секунду до столкновения с грузовиком. Лобовое стекло взрывается осколками, кровь брызжет на руки. Я моргнул — и зеркало снова показало пустоту.

Следующее — больничная палата. Белая комната, запах карболки, руки с дряблой кожей. Я пытаюсь встать, кричу, что я не Валерий, а вокруг врачи качают головами. На тумбочке мигает красным глазом «Зенит».

Я прошёл дальше. В третьем зеркале — я сам, но старик, сидящий на кухне один. Стол пуст, лишь пустая бутылка и стопка фотографий. Никто не звонит, никто не приходит. Молчание такое густое, что, кажется, звенит в ушах.

Каждое зеркало было приговором. Каждое показывало конец — и все они были моими.

Под ногами хрустело. Я опустил взгляд и увидел, что пол усыпан плёночными кадрами. Старые, потёртые негативы, прозрачные в свете, которого здесь не было. На них — мои воспоминания: детский велосипед, мать с пакетом продуктов, отец с поднятой рукой, девочка с зонтом. Я наступал на них, и кадры трескались под подошвами.

Я ускорил шаг, не в силах больше смотреть в боковые отражения. Но зеркала тянулись бесконечно. В каждом — мой финал, менялись лишь вариации: то машина, то палата, то ночь на трассе, где я один.

И вдруг — последнее зеркало. Оно отличалось от других. Рама была деревянной, покосившейся, будто вытащенной из детской. Я остановился, боясь поднять глаза.

Когда поднял — увидел Аню. Она стояла там, по ту сторону зеркала, с красным зонтом в руках. Зонт был слишком большой для её маленькой фигуры, но она держала его уверенно. Глаза у неё были серьёзные, совсем не детские.

— Выбери жизнь, — сказала она тихо.

Слова ударили сильнее, чем все сцены смерти до этого.

Я протянул руку к стеклу, но оно оказалось ледяным и твёрдым.

И в этот момент я услышал голос. Глубокий, знакомый до боли.

— Сынок, — сказал он. — Хватит бегать.

У меня перехватило дыхание. Голос отца звучал так ясно, будто он стоял рядом, в шаге от меня.

Аня в зеркале подняла зонт, и его красный купол закрыл половину её лица. Но губы всё равно шевельнулись:

— Выбери.

И я понял, что дальше пути назад не будет.

Я не выдержал. В груди поднялась тупая, тяжёлая злость — не на отца, не на Ольгу, даже не на себя прежнего, а на этот бесконечный каталог концов, разложенный вдоль стены, как витрина в морге. Я наклонился, поднял с пола тяжёлый осколок рамы и изо всех сил ударил по ближайшему зеркалу.

Стекло не звякнуло. Оно издало вдох — будто кожа, сведённая холодной судорогой, — и прогнулось, пружинисто, затем выровнялось, оставив на поверхности круги, как на воде. В них на секунду проявился мой отец, наклонённый над капотом «Волги», и исчез. Я ударил ещё раз — то же самое. Ни трещины, ни скола. Лишь круги, расходящиеся идеальным нолём.

— Ладно, — прошептал я. — Если не ломается, сломаю я.

Я шагнул к следующему и ударил ладонью. Зеркало взялось теплом, словно кто-то с той стороны приложил ко мне руку. Из глубины поднялось отражение — я, в больничной пижаме, с чужими руками-верёвками. Он улыбнулся — моей неловкой, оборонительной улыбкой — и положил ладонь навстречу. Между стеклом и кожей возникла тонкая, липкая плёнка, будто нас склеили.

— Не надо, — сказал я и резко отдёрнул руку.

Было поздно. Отражение дернуло меня к себе. Не силой — тягой, как ветром внутрь. Пятки соскользнули по плёночным кадрам, которые хрустнули, будто высохшие листья. В кадрах мелькнули мои глаза, моё детство, моя камера — и всё это прошло под подошвами. Я упёрся плечом, распластал пальцы по камню пола, и тогда отпустило.

— Спокойно, — сказал чей-то голос у самого уха, и лишь через секунду я понял: это я сам. — Спокойно, парень.

В третьем зеркале «я-старик» поднял голову из полутьмы кухни и шевельнул губами. Ни звука — но я прочитал:

«Сядь». Слово простое, но в нём был уют. Стул в отражении выдвинулся сам, приглашающе. Я машинально сделал шаг — и поймал себя.

— Не сегодня, дед, — сказал я ему. — У меня репетиция выбора.

Он устало кивнул, будто действительно понял, и погас, как лампа.

Чем дальше я шёл, тем живее становились отражения. В одном — «я-за-рулём» повернул голову и настойчиво показал жест «разворот». В другом — «я-в-палате» протянул «Зенит», и красная точка на камере вспыхнула, как глаз. Третье зеркало пахнуло бензином; четвёртое — йодом; пятое — мокрым железом; шестое — никаким запахом, чистым нулём.

— Сынок, хватит бегать, — повторил голос отца. Я не понимал, откуда он — издалека или из груди. — Остановись, посмотри на стекло и реши, какое — твоё.

— Они все мои, — сказал я. — В этом и трюк.

Под ногами лежали лестницы из кадров. Я присел и поднял один на просвет. На нём — я с Аней на детской площадке. Она смеётся, держа мел, а солнце просвечивает сквозь красный купол зонта, превращая её волосы в золотую паутину. Я улыбнулся, и в этот момент свет пересветил кадр — эмульсия побелела. Кадр стал пустым, как лицо без черт.

— Прости, — сказал я ничему и положил пленку обратно.

Первое зеркало справа